ряса со крестом. Хоть Аввакум давно не зрел себя в зерцале, однако же признал – ей-ей, как в молодые годы!
– Я много чад родил, но токмо не тебя! – не дрогнув, вымолвил распоп. – А что похож – известно всем, какой ты лицедей.
– Я суть твоя другая, однако плоть от плоти! Я изначально был в тебе, как семя, как гнида, в коже был. Егда же вышел, ты вскормил меня, удобрил почву, и я возрос. А ну-ка, вспомни, Аввакум, с лет каких ты гнев испытал и злость или иной порок? Пожалуй, с отроческих, егда родитель твой, священник, напившись зелья, учил супонью и запирал в чулан. Безвинно бил, и ты гневился, чем пестовал меня. А сам казнил ли прихожан? Кого ты плетью высек посередине храма? – он вынул рукопись из-под колоды и полистал ее. – Вот се ты пишешь сам, как сек, и как секли тебя. Но здесь неясность есть, за что озлобился народ, что тысячей пришел, чтобы убить тебя? Ты рещешь, дьявол научил попов и мужиков, и баб, но ей же ей, я не учил! Я малый был в тебе, по сути, отрок. И все одно, толпою навалились и убили, под избу бросив. По Божьей воле токмо жив остался. Ох, злобен был, егда очнулся! Рвал и метал! И вот тогда возрос я, возмужал! Ну, а когда хулил царя и поносил попов-отступников, я взматерел и стал воистину суть дьявол.
– Ужели я вскормил тебя в своей душе? Свят-свят…
– На сей раз угадал! Вскормил, отец, а посему я всюду за тобой, куда бы ноги ни вели.
– И всякий смертный так? За каждым тень бредет?
– Не всякий, Аввакум. В ином я оживу, а он, ну, впрямь тишайший! Не то, что злобится – не забранится. Воистину божественного нрава! И вот тогда я сам не свой, ни почвы, ни кормленья. Итог же – суть, преображенье. Не дьявол боле я, а имя рещат – совесть. Две ипостаси мне отпущено и две судьбы – иль зло, иль совесть, но выбрать не имею права. За вами выбор, за людьми.
– Я ратовал за совесть…
– Ох, припоздал, добро ли исправлять? Я стар уже, закоренел во зле…
– Тебя исторгну! Изыди прочь!
– Ты многих уж исторг. Кого в огонь послал, кого на дыбу. Здесь у тебя вдова была. Вон, четки обронила… Ты и ее исторг. А ныне где она? Что с нею сотворилось?.. Не ведаешь, однако думы гложут, кто мучает Россию…
В ту зимнюю ночь метелило, ни луны и ни звезд, да светло на Ямском дворе от костров, будто в масленицу. Марию, монахиню беглую, к огню подвели.
– Зри!
Воротынский сорочку сорвал, надругавшись над иноческой непорочностью.
– Зри, вдова!
Руки бечевкой стянули, и птицей забилась душа – ужели живьем сожгут? Но нет, веревку с дыбы спустили и вздернули над огнем.
– Зри, вдова! Се пытаем не мы, князья – ты своею крепостью! Покорись царю и прими три перста!
– Передайте Тишайшему – се три перста!
И кукиш сложив, показала князьям. Взбагровел Воротынский, упрев у огня, тут же в уголь счернел.
– Подавайте сестру ея!
Монахиню сбросили в снег, мол, остынь, а на место ее притащили сестру Евдокию.
– Зри!
– Крепись, Феодора! – сказала сестра. – Не мне сия пытка – тебе испытанье. А мне все равно, коль муж меня предал.
Князь Одоевский плат сдернул с нее, простоволосую выставил, а подручный его, князь Волынский, руки веревкою спутал.
– Зри же, вдова! – неистовал Воротынский. – Ужель позору не боишься?
– Мне нет позору – вам позор. Да видано ли, эдак жен пытать?
– Вина велика, возгневила царя.
– В чем же моя вина?
– Ответствуй, где Истина?
– Истина там, где князья светлейшие – не палачи.
На встряску подняли сестру.
– Зри! Иль сердца нет у тебя? Не муж ты, а суть, жена! Ужели не вздрогнет душа?
– Трепещет душа, и сердцу несносно зреть муки. Да верой тверда.
– О, Господи! Не женщина се – сатана! Эй, князи, огня ей под ноги!
Огня подгребли под дыбу, уголья и головни – вскричала сестра, а боярыня вдруг подломилась, пала на снег и обмерла.
– Зри! – Воротынский ей голову поднял, но падала голова.
– Пыток сих не снесла, – Одоевский потрогал руки, длань подставил к устам. – Ужель примерла? Не дышит…
Испугались князья, вдову положили на дровенки и, огорлие сняв, стали жилку искать. Ан не бьется жилка, знать и жизнь утекла… Встали над телом, очей не поднять.
– Ох, братья князи, беда, – вымолвил князь Волынский. – Не велел царь до смерти пытать…
Одоевский снегом руки умыл.
– След сказать, не пытали вдовицу, сама примерла.
Воротынский набычился, взор кровяной.
– За вдову-то мы оправдаемся. А вот Истину царь не простит. Сами будем висеть на встряске.
– Наша жизнь такова: мы казним – нас казнят, – засмеялся князь Одоевский. – Кто приближен к престолу, смертью своей не умрет.
А Волынский склонился над телом.
– Зрите, князи!.. Образ ее, суть лик! Икона!.. Ох, братья князи, мы грех творим…
– Довольно блажить, князь Василий!
– Позрите же, князи! Се не вдова, не боярыня – се дева святая! А кто же мы? Мучители и палачи?.. Ох, братья князи!..
– И верно, лежит, как живая, – князь Одоевский отпрянул. – Не смерть се – успенье… А ежели мы и впрямь?..
Но Воротынский сдернул с коня попону и тело укрыл.
– Опомнись, князь Яков!
– Сквозь великие муки прошла… И сына ея удушили!
– Да лживая се молва! Захворал Иван, а немцы снадобье положили…
В сей миг отлетела попона, и восстала вдова. Огляделась и простонала:
– Где ныне я? Се яма в Боровске?
Отшатнулись князья, устрашились, но в тот час с собой совладали.
– На Ямском дворе ты, боярыня. А на встряске – сестра!
– А мнилось, я в яме, у врат, вы – суть архангелы…
И озлились князья, пряча стыд и смятенье.
– Архангелы мы! – возле дровен плясал Одоевский. – И в сей час на дыбу вознесем, коль не скажешь, где Истина!
Но палач Воротынский толк в пытках знал, посему осадил:
– Полно, князь Яков. Вдова кротка и покорна, что ее мучить на дыбе? А сестру ея наземь спустите, пускай отдохнет.
Воды зачерпнул и поднес. Боярыня испила.
– Вам мыслилось, я умерла?
– Да уж напугала…
– Не бойтесь, князья, пытайте. Я здесь не умру. Смерть меня ждет в Боровске.
– Никто не ведает где. Се Божий промысел. Ужо бы призналась, покаялась, слово в сам замолвил, и смерти не бывать ни здесь и ни в Боровске. Ох, коли в ведала, яко страдает царь! Яко уповает он на
