— Да нет меня давно. Могилы нет, креста… Как будто не был сущ.
— Ты что же, утонул?
— Ох, коли в так… Не утонул я, не сгорел. Меня суть, волки съели.
— Помилуй и спаси…
— А ты, распоп, коего мучил, суть, возродил меня.
— И близко не бывало!
— Но кто здесь написал, как я тебя на Лену вел, потом в Даурию? Как выбивал из лодки да гнал по берегу?.. Позри, меня в забыли скоро, поелику мучитель, но ты по имени назвал. Се означает, буду вечен. И ежели кто рещет — Аввакум, то непременно скажет — Афанасий.
— В сей час же вымараю! Вытравлю с бумаги и словом не обмолвлюсь боле!
— А кто же станешь ты? Нет, Аввакум, меня не вымарать, я есть.
— Тебя же проклянут!
— Добро, а хоть бы и прокляли. Но все едино, буду сущ. Тебе же благодарен. Воистину не ведаешь, где потеряешь, а где отыщешь. Не мучил бы тебя, да так бы канул прахом.
— Но как же слава? Ты будешь суть Пилат в сознании потомков!
— Эх, Аввакум Петров, ты будто мудрый муж, а того не знаешь, что слава мученика чуть токмо выше моей славы иль вовсе вровень. Ужели истины не зришь? Я, Афанасий, прозвищем Пашков, творец твой, аки Бог. Я тебя создал! Помысли же, распоп, не будь Пилата, был бы сущ Христос, в коего мы ныне веруем?
Распоп водой плеснул.
— Изыди, сатана!
Мучитель усмехнулся и взял ведро.
— Испей-ка, брат, жар у тебя, словно в аду горишь.
Он поднял взор — Пашкова нет, но Епифаний рядом.
— Ох, преподобный… Где же мучитель мой?
— Да нет здесь никого. Ну, разве Лазарь…
— Должно, я заболел…
— Здоров ты, брат…
— Откуда же виденья?.. Распутница явилась, потом Пашков. Ныне покойные…
— Знать, души пробудил их словом. Постой, вот покроплю, и схлынет жар.
— Нет, отче, не кропи! Не станет жара — охладеет слово.
Однажды в праздник Обрезанья, после молитвенных трудов, уж за полночь, он вновь склонился над листком и как обычно замер, с надеждой ожидая миг просветленья. А думал он о том, что не один год томило и разрывало душу — за что России муки? В чем их природа, суть исток? Но тут открылась дверь, туман всклубился хладный — знать, страж ночной пришел! Распоп в мгновенье ока перо, чернила спрятал, задул свечу и головой в колоду, словно вол в ярмо. Туман во тьме вдруг засветился, и совершилось чудо: из облака сего боярыня явилась, Скорбящая вдова!
Она не раз являлась, когда молился за нее и имя рек, а тут не звал, не поминал — сама пришла, соткалась из тумана: одежды черны, чело, уста под платом, в дланях четки. Ужели примерла?!..
Перекрестился, замер, а она поближе подошла и поклонилась — смирение в очах.
— Христос воскресе…
— Воистину…
— Здоров ли, отче Аввакум?
— Молитвами твоими…
— А что ж огонь в очах? Ну, словно лихорадка…
— Огонь сей — суть творенье. Как ты жива? И ладо ль все?
— Я боле не жива.
— Ох, Господи! Спаси и сохрани… Когда?
— Уж год тому…
— Но слух был, сына женишь! В Филиппов пост монашек приходил…
— Да нет, скончалась я, по слову твоему.
— По слову?! — распоп аж подскочил — колода спала. — Что рещешь ты, жена? Ужель я мог?.. Отец духовный?.. Дщерь свою?.. Благословить на смерть?
— А помнишь, Аввакум, в Боровске яму? — она в глаза ему взглянула, и стало страшно. — Благословление просила взамуж — ты отказал. Что ты изрек тогда? Одежды черны?
— О, Господи, прости… В сей час, егда ты умерла, могу поведать правду. Се от любви сказал! Не знала ты, как я любил тебя и ныне сны грешные с тобой… Помысли же сама, как мог я слово дать? Благословить на брак?..
— Уймись, отец духовный. Постриг я приняла и имя Феодора. Скорбящая вдова суть, умерла.
Он сел со вздохом облегченья.
— Ох, Пресвятая!.. Постриг! Ты приняла сан иноческий?
— Покуда тайный…
— Во славу Господа! Ох, радость-то какая!.. Ох, напугала — страсть! Коль сразу бы сказала!.. Добро, добро… А имя как?
— Мне Феодора имя.
— Как есть, святая! Коль старец Епифаний благословит, весь православный мир тебя узнает. Я житие стану писать!
— Грешна я, недостойна…
— Воистину святая! Но что же так мрачна? След веселиться, за Христом идешь! И слышно, сына женишь! Иль врет молва?
— Женила сына…
— Кого же взял?
— С боярином Смоленским породнились…
— Да он же троеперстник!
— Любовь персты слагает так, как ей угодно.
— Не ждал сего, — загоревал распоп. — Чтоб сохранить имение и с сатаной бы породнилась! А мне Иван духовный сын! Меня спросила, на ком женить?
— А коль спросила, вовек бы не женила.
— Чего же заспешила? Могла и обождать, уж больно молод.
— Пора служить, он стольник государев.
— Бояре, — заворчал распоп. — Антихристу служить готовы, лишь бы служить… Ох, ваши нравы!
— Ну, будет, не ругайся. Оставь бояр и нравы. Не спорить я пришла — спросить совета…
— Постой-ка дочь, а царь?.. Послушал ли меня? Отрекся от невесты?
— Вчера женился государь. Нарышкина Наталья царица ныне, а Кирилл…
— Увы, увы мне, грешному — не удержал! — он вдруг заплакал. — Погибель будет государству! За что же, Господи, Россию Ты отдал на мученья? Отродье в жены взял!.. А ты была на свадьбе?
— Звана была, да не пошла.
— Се верно, дочь моя! Тебе на свадьбах не плясать!.. И что Тишайший?
— Обиду затаил, несдобровать… Сегодня поутру боярина прислал, чтоб вразумил. А сей боярин Троекуров про свадьбу не пытал. Спросил лишь для отвода глаз — больной сказалась. Иное тщился выведать, что говорил боярин Вячеславов, дары какие подносил, в наследство что оставил. Тревожно мне, покоя не найду, и посему явилась. Толмачит об одном, где Истина сокрыта? Уж не в именье ли моем на Костроме? И по какой нужде я ездила туда?..
— Постой! Боярин Вячеславов?.. Тебе наследство?
— Я тайно обвенчалась с ним. Се был муж мой пред Господом…
— Ты — обвенчалась?!.
— Против тебя пошла… И ныне мыслю, не потому ль сгубила и брак, и князя, а вкупе и себя? Казнен он был царем, четвертовали. В тот миг я с ним скончалась…
— Ты мне не дочь духовная! Суть, ведьма ты! Анафема тебе!
