решающим монологом.
— Мир изменил направление своего движения, господин Хортов, — наконец заговорил он. — Но в обратную сторону. Вы человек мыслящий, и понимаете, что его нынешнее демократическое устройство насквозь лживо и существует лишь для манипулирования сознанием народов. Миру внушают идеи свободы личности, уважения прав человека, убеждают его, что вокруг процветает общество равных возможностей. Но вы не найдете фактов, доказывающих справедливость этих постулатов. Чем больше говорят о свободе, тем сильнее закрепощается личность; о правах — значит, человек все больше становится бесправным. Нас ждет феодализм и рабовладельчество, только совершенно под иным, сладким соусом, когда человек будто бы добровольно становится невольником. Разве вас не настораживает тотальный контроль за человечеством? Когда у каждого, независимо от возраста и пола, берут, например, отпечатки пальцев или материал тканей для генетической идентификации? Когда-то рабов клеймили раскаленным железом и надевали цепи — благо, что технический прогресс сегодня позволяет сделать это безболезненно. А если ты сопротивляешься, не хочешь ходить в золотых цепях общечеловеческих ценностей, значит, ты представитель отсталой, ретроградной нации. И это образчик будущего?
— Вы очень убедительны, барон, — воспользовавшись его передышкой, сказал Андрей. — Но пока мне непонятно: вы, оригинально мыслящий о свободе человек, хватаете меня якобы за убийство жены, бросаете в тюрьму и начинаете воспитывать. Разве это не расходится с вашими убеждениями?
— Да, я вынужден был прибегнуть к столь жестким, хирургическим мерам, — признался фон Вальдберг. — Но советую вам не делать необдуманных выводов. У вас будет время осмыслить все услышанное.
— Вы так и не объяснили, во имя чего все это? — вернулся назад Хортов. — Арест, хирургические меры? Не для того же чтобы прочитать мне лекцию о новом рабстве? Полагаю, вас, как и всех остальных, интересует пакет акций Третьего рейха? И его держатель.
— Менее всего держатель. Более всего вы.
— А говорили — не нужен!
— Да, не нужен… И нужен одновременно. Такие же отношения были с вашей женой. Это сложные отношения, но необходимые. Жемчужина рождается в раковине, носящей панцирь.
— Что я должен сделать?
— Ничего. Принять от Пронского наследство и ждать часа.
— Ждать от вас команды? После чего передать пакет и уйти в сторону, если позволите. А нет — на помощь придет хирург.
— О гарантиях безопасности мы поговорим позже, — ушел от ответа барон. — Не сомневайтесь, вы их получите.
— Прежде, чем агитировать и обещать гарантии, я должен был услышать что-нибудь о вашей конечной цели. Перевоспитать человечество — понятно, а при чем тут ценные бумаги?
Рассеянный свет из окна падал на гладкую голову барона и придавал ей пластмассовый блеск…
— Многие материальные вещи, пройдя через особые исторические катаклизмы, приобретают магические свойства, — пустился он в объяснения. — Человек и время так или иначе воздействуют на них, передают свою энергию в виде духовной силы и жажды власти. Веймарские ценные бумаги не раз побывали в таких руках, поэтому имеют мощнейшее воздействие на сознание, обладают магнитным притяжением людей слабых и неуверенных в себе. Я знал, чем занимался мой отец, и на себе испытал все это, когда мальчишкой сидел в крепости с пулеметом. Отец готовил меня на ту роль, которую сейчас играет генерал Пронский и, надеюсь, будете играть вы. Но для этого требовался высокий дух воина. Но война кончилась, и я не успел закалить его. И потом всю жизнь наверстывал.
— В качестве заместителя начальника отдела «Штази»?
— Когда речь идет о магических свойствах определенных вещей, идеология не играет никакой роли, господин Хортов. Вероятно, вы убедились в этом, глядя на Пронского. Суть ценных бумаг не в их ценности, выраженной в денежных единицах. Они принесут положительный результат лишь в том случае, если будут использованы на высокие, изначально определенные для них цели.
— Один результат уже был — Гитлер пришел к власти.
— Как говорят у вас, первый блин комом.
— А вы собираетесь испечь второй?
Два дня Хортова никто не беспокоил, однако в камеру принесли телевизор и газеты — давали возможность быть в курсе событий. Он же ничего не читал, не смотрел и даже не ел, когда приносили пищу.
Он потерял сон и, стараясь заснуть на узкой, привинченной к полу кровати, зажимал себя в кулак, вспоминал прошлое, чтобы отвлечься от происходящего, но лающая речь за дверью и тюремный запах постели рождали в сознании ассоциацию с концлагерем. За эти два дня, отпущенные на размышления, он так ни разу и не заснул, но довольно быстро переходил в знакомое состояние грез. И уцепившись за них, как утопающий за соломинку, плыл в море мечтаний и видел все, что хотел. И, когда по утрам начиналась побудка и раздача пищи, всплывал на поверхность с ощущением радостной бодрости.
На утро третьего дня, после завтрака в камеру, вошел какой-то тюремный чин в сопровождении надзирателей, не задавая вопросов, осмотрел решетку, стены, дверь, лично проверил замок и удалился. А Хортов снова улегся, расслабился, и мир закачался, как в трюме баржи на сибирской реке. Одновременно он ощущал реальность, слышал гулкие голоса, но все это шло далеким, ничего не значащим фоном, и когда за дверью поднялся переполох — грохот ботинок по железным лестницам, команды и крик, так не хотелось возвращаться в немецкую тюрьму!
А был уже вечер, когда в камеру ворвались четверо надзирателей, кинулись к окну, и только сейчас Хортов увидел, что нет решетки и заходящее солнце высвечивает на противоположной стене ровный, не разлинованный квадрат. Они поставили его лицом к стене и начали доскональный обыск, перевернули все и ничего не нашли.
— Где решетка? — пристал один из стражников с резиновой дубиной. — Каким образом вы сломали решетку? И куда ее спрятали?
Стекла в окне были целыми, а сама решетка была установлена за рамой, с уличной стороны.
Хортова тут же перевели в другую камеру на противоположной стороне коридора с окном из непросвечивающегося зеленого стекла, но шум в тюрьме продолжался. Скоро явился еще какой-то чин, так же тщательно осмотрел узкое, с голыми стенами помещение, подписал бумажку надзирателям и велел Андрею показать руки. Тот протянул ладони, повертел их перед его носом.
— Что еще показать?
Когда все ушли, Хортов завалился на кровать и стал досматривать свой призрачный сон, однако среди ночи он очнулся от звуков концлагеря: на сей раз даже овчарки лаяли. И первое, что увидел, — полуоткрытую дверь камеры, хотя рядом не было ни одного надзирателя — беготня и шум доносились из дальнего конца коридора. Он встал, прихлопнул дверь и хотел снова лечь, но она сама приоткрылась со скрипом. И тотчас к нему прибежали возбужденные стражники.
— Только сейчас из вашей камеры вышла женщина! — тараща глаза, объявил один из них. — Отвечайте! Как к вам попала женщина?!
— Это я у тебя должен спросить, — спокойно отозвался Андрей.
— На выход марш!
Андрея привели в служебное помещение, зачем-то еще раз обыскали и приковали наручниками к специальной стойке. Между тем надзиратели продолжали кого-то ловить, и это продолжалось часа полтора, пока среди ночи не приехал поднятый с постели начальник тюрьмы. И когда ему доложили о случившемся, тут же, в присутствии Хортова, он разгневался и, краснея от напряжения, стал кричать на стражников, что они или пьяны, или сошли с ума. В результате начальник приказал заменить весь караул полностью, арестованного увести в камеру, поставить надзирателя у двери, и уехал.
На восходе солнца, когда зелень стекла засветилась розовым, новая охрана поднялась в ружье. Выставленный у камеры стражник почему-то уснул так, что его не могли разбудить и унесли на руках в караульное помещение, а открытая и снятая с петель железная дверь бесследно исчезла, как и
