тоном известил меня, что почти уже достал «из-под земли» путевку для Алексея Митрофановича.
– Буквально из-под земли!
– Спасибо, – сказала я ему. И почувствовала, что могу расплакаться. – Спасибо вам…
– Ну что ты! Это мой долг.
«Нет, не только „для дома, для семьи“ старается Павлуша, – еще раз подумала я. – Как же мы бываем несправедливы!»
В заключение он рассказал, что из далекого сибирского города звонил мой отец, которого Павлуша всегда называл моим «папой».
– Интересовался, как ты сдала экзамены в университе!. Очень был рад… Просил передать поздравление и привет. Они там еще в одном месте обнаружили нефть.
«Тоже подземных дел мастер!» – безразлично подумала я об отце.
Павлуша обещал позвонить на другой день в час ужина.
Но Павлуша не позвонил.
– Человеку свойственно искать причины для тревог, – сказал профессор Печонкин. – Пойдемте все вместе в кино. Он позвонит завтра. Ведь так?
– Он позвонит! – пообещала и Нина Игнатьевна.
Я нервно кромсала в столовой салфетки и вскоре восседала посреди мусора. Гриша нагнулся, собрал все бумажки и положил их на стол.
– Пойдем в кино… – попросил он меня.
Но я не пошла.
Профессор Печонкин дал мне талончик на пятиминутный разговор с Москвой. Когда я направилась в сторону гардероба, он постучал палкой по полу. Я обернулась.
– Возьмите еще талон, – сказал он. – Можете разговориться о чем-нибудь. Так? И назовите телефонистке мою фамилию. Печонкин!
– Я знаю.
– В кабине можно запамятовать. Я, например, когда слышу междугородных телефонисток, теряюсь.
Я знала, что Павлуша не мог забыть о своем обещании, не мог нарушить его без причин. Без какой-то особой причины!
Женщина, проводившая свой отдых в телефонной кабине, и на этот раз была там.
Она долго выясняла, покупают ли кому-то творог на рынке. Потом объяснила, как надо делать компресс.
Я смотрела ей в спину со злым нетерпением… Когда нас волнует что-то свое, мы глухи к чужим заботам и бедам. Я, по крайней мере, была глуха.
«Почему так долго не дают Москву?» – придерживая рукой вдруг обнаружившееся сердце, думала я.
К телефону подошла мама. Голос ее всегда был еле слышным, будто она говорила сквозь свой платок.
– Почему Павлуша не позвонил? – сразу спросила я.
– Он у Корягиных.
– А что у них?
– Алексей Митрофанович умер.
Я примчалась в контору «Березового сока» и сообщила, что уезжаю в Москву.
– Что за эпидемия? Вчера один уехал, сегодня еще… – без укора, а с огорчением сказала пожилая сердобольная женщина, явно не желавшая меня отпускать. – Для лечения определенный срок установлен.
– Мне очень нужно!
– А с врачом ты это согласовала? – по-матерински заинтересованно спросила она.
– Мне все равно очень нужно!
Она взглянула на меня повнимательней – и сразу достала из ящика толстую, разлохмаченную папку путевок.
– Как твоя фамилия?
Я ответила.
Она отыскала путевку. Стала разглядывать ее. Я тоже взглянула… И увидела, что на первой, второй и третьей строках были зачеркнуты какие-то слова.
– Можно мне посмотреть?
Она протянула путевку.
«Корягин Алексей Митрофанович» – было написано лиловыми чернилами и зачеркнуто черными. А сверху было втиснуто: «Андросова Галина Евгеньевна».
– Заявление напиши. С объяснением причины, – все тем же огорченным голосом попросила женщина.
В отчаянные минуты мысли путаются. Но одновременно всплывают факты, словно желающие усугубить, обострить отчаяние. И жестоко все проясняющие… И вспомнила, как в поезде, заботливо провожая меня, Павлуша объяснял:
– Это редкостное везение, что подвернулась путевка. Горящая!.. Один человек должен был ехать. Но я объяснил, что ему после больницы можно и дома побыть, а уж потом – в санаторий. Куда торопиться? Он согласился. Тебе ведь первого сентября в университет надо. Я объяснил… И он, можно сказать, сам предложил.
– Сам? – переспросила я.
– Сам! Я что-то не то сказал?
«Не то сказал? Не то сделал. Не то!.. Не то! – билось в висках. – Зачеркнули фамилию… Жизнь человеческую перечеркнули! Для дома, для семьи? Горящая путевка?»
Она горела в руках… От моего стыда, от моего ужаса.
– Напиши заявление, – повторила сердобольная женщина.
Она не знала, что из-за меня умер человек. Человек умер…
«Дорогая Анна Васильевна!
Вы можете разорвать мое письмо, не прочитав его. Разрешите все же мне, как виновной, произнести последнее слово. Выслушайте меня! Я знаю, за уроки, за опыт надо «платить». Но я заплатила за свой опыт чужой жизнью. Это преступление… Я понимаю… Выслушайте меня!»
