за все это время опустил глаза. Он понятия не имел, почему Сталин разговаривает с ним наедине в таком стиле. Если бы в кабинете были Громыко, Берия, Соколовский, Малиновский, если бы шел нормальный предметный разговор, это было бы гораздо лучше для того, тогда бы он если не придумал сам, то хотя бы понял с подачи других, что нужно говорить. Но так… Неужели Вождю просто хочется выговориться о том, что его мучает?
– Последний раз подобный уровень напряженности международных отношений мы с вами видели в 1949 году. Когда началась война в Корее, при всей ее неожиданности, это было даже полезно. Первый год этой войны позволил сбросить напряжение всем участникам потенциального конфликта великих держав. Те из американцев и англичан, у кого чесались руки повоевать и отмыться за старое, получили возможность повоевать практически в свое удовольствие. Те из них, кто выжил после контрнаступления китайских народных добровольцев, похоже, слегка протрезвели. Помните Зимнюю войну?
– Конечно, товарищ Сталин.
– Помогла она нам протрезветь, как по-вашему?
– Конечно, – снова ответил генерал-лейтенант. Он хотел добавить, что та страшная война их, собственно, и спасла, позволив начать перевооружение, реформу армии за полтора года до подхода их очереди участвовать во вселенской бойне в полную силу – вместо того, чтобы мучительно и безнадежно пытаться делать это уже под вражеским ударом, и так-то прорубившим европейскую часть страны едва ли не на треть. Но сказать это вслух он так и не рискнул – и правильно, разумеется, сделал. Сталин все равно спрашивал не его, а себя.
Еще в течение десяти или пятнадцати минут общение на темы, касающиеся участия в схватке за юг Азии обеих Корей, Китая, Британии, США и Советского Союза продолжалось в примерно том же стиле: генералиссимус говорил, генерал-лейтенант отвечал несколькими короткими словами или просто кивал. У него складывалось все более твердое убеждение, что, несмотря на всю расслабленность и даже чуть ли не потерянность Иосифа Виссарионовича, он на самом деле достаточно трезво его изучает, и вся эта комедия без единого зрителя призвана ответить на какой-то заранее подготовленный им для самого себя вопрос. Касающийся, разумеется, именно его, главвоенсоветника Разуваева. Сталин потратил на него уже больше двух часов и до сих пор не перешел к делу, ограничиваясь общим введением в свое понимание политических аспектов «большой» ситуации. Похоже, всей ее сложности генерал из своего дальневосточного болота до сегодняшнего дня действительно не видел.
– Ладно, – сказал Сталин, то ли прочитав что-то по выражению напрягшегося все же лица собеседника, то ли получив наконец ответ на тот самый, оставшийся с ним вопрос. – Я больше не буду вас обижать, товарищ Разуваев. Вы для этого слишком, гм… разумный человек.
Сталин хмыкнул и неожиданно жестко улыбнулся.
– В ближайшее время мы можем ожидать начала новой войны. Скорее всего – локальной. Вероятнее всего – начавшейся с какой-нибудь серьезной провокации, вроде той, которой с успехом воспользовались немцы в тридцать девятом. А может, и провокации никакой не будет – просто, скажем, ударят по Владивостоку, Баку и Аньдуну двухсоткилотонными атомными зарядами и потом объяснят сочувствующей «международной общественности», что это мы на них вероломно напали.
С улыбкой такие слова не вязались настолько резко, что только-только начавший отогреваться внутри генерал чуть не захлебнулся воздухом.
– Если перевести паровоз экономики на военные рельсы, то его уже нельзя просто так, отдав машинисту небрежное приказание, вернуть обратно. А американский… паровоз – это очень большой паровоз… С прицепленным к нему британским тендером, суммарный объем валового национального продукта которого тоже нельзя не уважать. Несмотря на наши успехи, несмотря на оставшуюся позади разруху… Да, страна отстраивается заново, и Советский Союз даже сумел первым в Европе отменить продовольственные карточки, но мы… Мы до сих пор отстаем. В течение трех лет этой войны мы отдавали корейским и китайским товарищам минимум. Через войну прошли и по очереди проходят 10 истребительных авиадивизий, несколько отдельных авиационных истребительных полков, включая 2 ночных, 4 зенитных артиллерийских дивизии, обеспечение для тех и для других: медики, связисты, интенданты, инженеры. Мы дали им несколько десятков торпедных и сторожевых катеров, несколько сотен самолетов, артиллерийских орудий, танков и самоходок. Сравнительно немного автомобилей и топлива, немного устаревшего для мерок хорошо обученной пехоты стрелкового оружия и чуть побольше боеприпасов. И очень много инструкторов, советников и инженеров, которые строят военные заводы по всему Китаю – на наши деньги. Военная помощь Китаю за последние годы составила… Да, она составила уже более четырехсот миллионов рублей… Это много. Вы, товарищ Разуваев, полагаю, знаете это не хуже меня. А теперь я задам вам один, самый последний на сегодня вопрос. Что, по-вашему, сделает генерал Дэ-хуай, если потеряет две трети своих сил и средств в течение одних суток?
Выйдя из кабинета Сталина почти через два часа после начала разговора, генерал-лейтенант испытал отчаянное желание уехать в гостиницу, потребовать у адъютанта принести из ресторана бутылку ледяной водки и выпить ее в одиночку, глядя на себя в зеркало. Посмотрев на вскочившего с дивана незнакомого подполковника, ожидающего чего-то в приемной, он представил, как Вождю рассказывают об этой картине, и сам себе покачал головой. Уже через несколько минут, шагая вниз по широкой лестнице, застеленной вытканной в цвета ленточки ордена Суворова ковровой дорожкой, пришпиленной к ступенькам латунными штангами, генерал Разуваев без большого труда заставил себя поверить в то, что на самом деле ему хочется не водки, а кофе. Спускаясь, он продолжил размышлять над цепочкой вопросов, исходящих из того самого «одного, самого последнего», ради которого Сталин потратил свое время на такую некрупную фигуру, как он.
Что сделает товарищ Йен-чан-чун Су-линг-ян[2] Пэн Дэ-хуай, потеряв две трети или даже половину сил и средств под первым атомным ударом, Разуваеву, как реалисту до мозга костей, было совершенно понятно: он немедленно выведет добровольцев с территории Кореи. Почему – понятно тоже.
Сражение на пороге собственного дома и за выживание собственной страны немедленно станет для него, как и для любого нормального человека, наиболее приоритетным. Возможно, Дэ-хуай оставит какой-то номинальный контингент для партизанской войны – хотя бы просто для того, чтобы сохранить уважение к себе у тех корейцев, кто не способен понять значимость для них выживания Китая как независимого государства.
Что сделает Ким Ир Сен после того, как остатки войск КНД уйдут, а обугленные по живому остатки его собственных регулярных частей во второй раз покатятся от искромсанной линии фронта на север – к горам, за массивы которых можно хотя бы попытаться зацепиться? И на этот вопрос ответ также может быть только один. Ким Ир Сен, человек достаточно неглупый, немедленно начнет переговоры о прекращении войны с теми, кто захочет с ним говорить.
Другой вопрос, что пошедшие на подобный шаг американцы будут прекрасно понимать, что, когда атомные бомбы упадут, никакие переговоры им нужны уже не будут, проблему Кореи они решат чисто военным путем, окончательно и навсегда. Это будет отличным уроком для тех азиатских государств, народы и правительства которых еще не осознали, что шутки кончились, – существования ни одного просоветского режима вне собственно Восточной и Центральной Европы они больше не допустят. И даже если Ким Ир Сену выстрелят в затылок его собственные боевые соратники и по отработанной немцами в 1944 году схеме заявят, что теперь они всецело за демократию и свободу в тех рамках, каковые им соблаговолят предоставить, только не бейте… Нет, и это тоже им уже не поможет. Возможно, кого-то из таких шустрых действительно оставят на номинальной должности, создав очередную марионеточную страну, типа Манчжоу-Го, – но это максимум.
Теперь дальше… Поглядывая на дома, мелькающие в окнах несущей его по Москве машины, генерал пожевал нижнюю губу и покосился на затылок адъютанта-капитана, боящегося пошевелиться на переднем сиденье. Этот адъютант был у него сравнительно новый, но он уже научился немного понимать корейский, и гораздо лучше – понимать самого генерала в те минуты, когда от корейского и китайского языков того уже тошнило. Наверняка это известно и Сталину, как известно ему и то, что генерал-лейтенант В.Н. Разуваев ни разу не позволил кому-то напомнить себе о своих старых ошибках. Возможно, это и предопределило выбор Вождя в свое время – поставить на потенциально звездную должность человека, не
