протирала полки в кладовой и так уморилась, что уснула сразу, как только легла, а утром ее разбудил отец.
Теперь ей надо было торопиться. Отбросив тряпицу, что лежала сразу под крышкой, Амеда подложила под петли краешек отреза бархата и запустила руку в мягкие недра сундука.
От тканей исходил пьянящий аромат мускуса. Сколько Амеда помнила себя, ее всегда привлекал этот благоухающий сундук, наполненный воспоминаниями о былой жизни отца. Когда она была маленькая, она то и дело упрашивала отца вновь облачиться в эти удивительные одежды, но он только улыбался и молчал. Как-то раз, когда отца не было дома, Амеда вытащила из сундука плащ, расшитый звездами, напялила его на себя и потом спустилась по лестнице и разгуливала по караван-сараю, волоча по земле длинные сверкающие полы. Гостящие в караван-сарае путники и девушки-служанки смеялись и хлопали в ладоши, но когда отец обо всем узнал, он страшно разгневался. Целая луна миновала, пока со спины Амеды сошли рубцы, оставленные саханой. «Если ведешь себя дерзко, как мальчишка, так и получай, как мальчишка», — заявил тогда отец. Он всегда так говорил, когда порол Амеду.
С тех пор девочка, которую ее дружок Фаха Эджо называл «сорванцом», вела себя осторожнее, но все же частенько заглядывала в сундук. Все вещи, которые в нем лежали, стали для нее как бы старыми приятелями — плащ со звездами, остроконечный колпак, золоченый цилиндр, толстая книга, которую нужно было открывать ключом.
Амеда обожала эти сокровища, но в сундуке, кроме них, лежало немало всякой дребедени — пустые флакончики из-под благовоний, потрескавшаяся тарелка, шахматная доска без фигур, перстень без камня. Маленький, вырезанный из слоновой кости верблюд без одной ноги. Пустые песочные часы с разбитым стеклом. А еще — лампа. Она лежала на самом дне сундука, под свернутым в рулон старым засаленным ковром — помятая, давно не чищенная. Мать-Мадана ни за что не позволила бы отцу зажечь такую лампу в караван-сарае. Вряд ли бы Фаха Эджо счел эту лампу сокровищем, но ничего, удовольствуется и ей. Уж по крайней мере отец не заметит, что она исчезла. Амед нащупала лампу, схватила и потянула к себе. Что ж... не так уж она была плоха, верно? А может быть, пастуху и такая лампа покажется невиданной роскошью?
Амеда очень на это надеялась.
Она осторожно прикрыла крышку сундука. От окна все еще слышался заунывный распев отца. Девочка на цыпочках вышла из комнаты и молнией промелькнула мимо матери-Маданы, которая, проявляя полное отсутствие набожности, сновала по кухням. Отвратительная старуха, хозяйка караван-сарая, непременно наказала бы Амеду, если бы узнала о том, что задумала девчонка. Только во время молитвы Амеда ненадолго забывала о том, что ее в любое мгновение позовут и дадут очередное приказание: «Пойди туда!», «Принеси то!», «Отнеси это!» И так весь день напролет.
Девочка быстро пробежала по двору, а уже через несколько мгновений она взбиралась по склону холма за деревней, перепрыгивала через острые камни и чахлые кустики с узкими листьями, покрытыми кристалликами соли.
— Неверный! — крикнула она. — Неверный!
— Сорванец! — Приятель встретил Амеду белозубой улыбкой, озарившей его смуглое лицо.
Фаха Эджо, пастух, чьим заботам было вверено стадо коз, валялся на солнцепеке, привалившись к белому валуну, и курил глиняную трубку.
— Уж лучше сорванец, чем неверный.
— Не-а, неверный лучше, чем девчонка-сорванец.
Это было их обычное приветствие. Ладошки приятелей ударились друг о дружку, да с такой силой, что оба почувствовали ожог. Амеда, запыхавшись, плюхнулась на землю около камня.
— Я принесла, — гордо сообщила она.
— А-а?
Фаха Эджо выдохнул ровную стройку дыма, обозрел сверкающими глазами немногочисленное стадо. Некоторые козы уныло бродили по отрогам холмов внизу, другие пытались найти себе пропитание среди камней.
— Принесла, говорю! — обиженно повторила Амеда и подсунула лампу прямо под нос Фахе Эджо.
— А-а-а, так ты про это, что ли?
Лампа была на редкость неказистая. Пастух с сомнением взял из рук Амеды скромное подношение, пробежался кончиками пальцев по чаше для масла, рукоятке в форме уха, приплюснутым носикам (их было два: один — для масла, второй — для угольного порошка). Амеда нетерпеливо вырвала у Фахи Эджо трубку и слишком глубоко затянулась дешевым табаком. Фаха Эджо недовольно скривился.
— Она вся помятая.
— Зато... старинная, — закашлявшись, ответила Амеда.
— Оно и видно. И грязнющая.
Пастух забрал у девочки трубку.
Амед сглотнула слюну.
— Старые вещи дорого стоят.
— Это если они золотые или серебряные, сорванец. Что, ничего получше не могла найти?
— Это отличная лампа!
— Для свинарника!
Амед так обиделась, что совсем забыла о деле. Она выхватила у пастуха лампу и уже готова была умчаться обратно в деревню, но Фаха Эджо вдруг вскочил.
— А может, мой двоюродный братец Эли все-таки возьмет ее.
Амеда просияла.
— Ты так думаешь?
— Надо будет спросить. Пойдем поищем его.
Амеда опасливо глянула вниз. Плоская крыша караван-сарая мстительно блестела на солнце.
— Поклонение того и гляди закончится.
— Ты что, струсила?
— Мне надо вернуться.
Фаха Эджо презрительно фыркнул.
— А ты скажи старику, что у тебя живот прихватило — объелась, дескать, похлебки, что мать- Мадана варит из овечьих глаз!
Амеда не выдержала и расхохоталась — Фахе Эджо всегда удавалось рассмешить ее. Пастух снова взял у нее лампу и решительно зашагал прочь.
— Погоди, а как же твои козы?
— Да куда они денутся! Ну, давай наперегонки!
Какое там — «наперегонки»! Фаха Эджо бегал по горам легко, как все его сородичи из племени горцев. Пытаясь не отстать от него, Амеда чуть было не соскользнула вниз по осыпи. Она раскинула руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и успела, бросив взгляд вниз, окинуть глазом всю округу — не только деревню, но и утесы, и море, и где-то вдали, окутанные дымкой, силуэты построек Куатани.
Какой жалкой была ее деревня!
Каким прекрасным, великолепным — широкий мир!
Когда Амеда приходила к Фахе Эджо, ей всегда открывался более широкий мир. Она прожила на свете уже почти пятнадцать солнцеворотов, а до сих пор не видела ничего, кроме своей деревни. Часто ее пугала мысль о том, что она никогда так ничего и не увидит. Верно, будущее ее ожидало незавидное. «Кто же, — в отчаянии сокрушался отец, — возьмет в жены такого сорванца?» Но Амеда мечтала не только о замужестве. Ей хотелось жизни, в которой был бы не только изнурительный труд. Да, сейчас жизнь ее текла так уныло, что от тоски все костры, полыхавшие в сердце девочки, должны были бы угаснуть. И вдруг во время последнего сезона Короса в деревню явились метисы, полукровки. Мать-Мадана велела Амеде держаться от них подальше, но Амеда ее не слушала.
И вскоре искорки полупогашенных костров в ее сердце разгорелись с новой силой.
У Фахи Эджо и мысли не было о том, чтобы соблазнить свою новую подружку. Пастух рассказывал ей о тех местах, где ему довелось побывать — о городах с домами, стены которых были украшены
