пламеневших сотней ярких цветов на фоне сотен спокойных и блекловатых оттенков. Дорога то ныряла в тоннель, огибавший тихие и темные жилые пузыри, то вливалась в площадь, повисшую на стометровой высоте и окруженную феерическим блеском административных зданий, цилиндров и сфер, гантелеобразных конструкций, тороидов и вытянутых вверх огромных яиц. Здесь, несмотря на сияние и негасимые огни, тоже царила тишина – город спал, отдыхая перед завтрашним туром Большой Игры. Временами сиреневая змейка дороги внезапно вырывалась из плена коридоров и озерного разлива площадей, повисая в пространстве, среди светящихся колонн, поддерживавших другие такие же разноцветные ленты, пустые, молчаливые и безлюдные. Они пересекались, скрещивались, соединялись и распадались вновь, и легкий аппаратик летел меж ними невесомым призрачным мотыльком, стремящимся к лишь ему одному ведомой цели.
Вниз, вниз, вниз… Промелькнули и исчезли арочные своды, ведущие к многочисленным канилли нижних ярусов; откатились назад овальные зевы тоннелей, по которым можно было попасть к пляжам, причалам яхт и субмарин и на внешнюю галерею, обнимавшую гигантский конус города. Дорожка резко свернула, потекла в широкой трубе, пересекавшей Куу-Каппу с запада на восток. Стенки трубы были прозрачными, и взгляд Скифа бездумно скользил по бесчисленным залам и зальцам ресторанчиков, кафе и баров, по пустым креслам и столикам, похожим на два соединенных серединками серпа, по чуть заметно колыхавшимся воздушным занавесям, полускрывавшим то плавную дугу театрального подиума, то танцевальную арену,'то кольцевой прилавок магазинчика, заполненный высокогорлыми кувшинами, статуэтками, вазами и прочей дребеденью, соблазнительной для туристов всех миров и во все времена.
Прозрачный тоннель окончился, и каноэ устремилось к внешним городским вратам. Врат, впрочем, как таковых не было; была эллипсоидальная арка, в которую, казалось, мог проплыть авианосец. Каноэ скользнуло в нее, словно сардинка в пасть кашалота, и над Скифом распростерлись темные небеса. На востоке уже разгоралось неяркое зарево – восходила Первая Луна.
– Храм Твалы – на прибрежной косе, – нарушил молчание Чак, повернув голову. – Древний храм, еще из камня… Он старше Куу-Каппы в десять раз… или в двадцать, кто знает? Возможно, даже в Приполярных краях и на Пологих перевалах слышали о нем?
– Возможно, – произнес Скиф. Намеки серадди делались все откровенней, и он с неохотой ощупал ребристую рукоять лазера, торчавшую под рубахой. Впрочем, ему не понадобилось бы оружие, если б любопытство и проницательность Чакары перешли допустимый предел: один удар, по шее или в висок, и труп можно спускать в море. Но делать этого Скифу совсем не хотелось.
Дорога теперь была не сиреневой, а серой – редкий случай для Шардиса, где предпочитали ласкающие взгляд цвета. Она тянулась по каменному гребню, выступавшему из вод морских хребтом задремавшего на дне исполинского ихтиозавра; первозданная скала, первый природный камень, который Скиф увидел в этих краях. Впереди гребень расширялся, образуя площадку, окаймленную невысокими, сглаженными временем и ветрами утесами. Дюжина цилиндрических светильников бросала скупые блики на пористую бурую поверхность скал, на выложенный базальтовой плиткой пол. Кровля в этом странном святилище отсутствовала, а стены заменяли омытые водами да опаленные солнцем валуны.
Каноэ замерло у края площадки. Теперь Скиф разглядел, что на ней нет ни статуй божеств, ни алтарей, ни каких-либо иных признаков священного места. Лишь посреди возвышался каменный парапет из четырех сложенных квадратом блоков – ограждение колодца или маленького бассейна, единственного символа Удачи и Судьбы. Блоки были изукрашены иероглифами, не столь округлыми, как современные, а скорей угловатыми и грубыми, выбитыми, быть может, в тысячелетнюю старину. Надпись на ближайшем камне гласила: «Жизнь дана многим, удача – избранным». Скифу припомнилось, что и майор Звягин, незабвенный комбат, толковал о том же: «Удачник – что патрон с серебряной пулей в пулеметной обойме».
Он приподнялся на руках, перебросил ноги через бортик, встал, обошел вокруг колодца. Тут были еще три изречения: «Выбери любую из ста дорог и придешь к своей судьбе», «Счастье нельзя заслужить или вымолить; его даруют только боги», «Счастливый – значит, достойный». Скиф, одобрительно покачивая головой, прочитал каждую надпись, поглядел на темное зеркало воды, застывшей в бездонной глубине. Чакара, улыбаясь и поглаживая ноздри, следил за ним; в темных глазах серадди серебристыми искорками отражались звезды.
– Вчера Девять Сфер не принесли мне удачи, – сказал он, сняв серьгу в виде крохотного серад- уула. – Но всякий, кто приходит сюда, должник Твалы, дарующего нам счастливые мгновения, – не сейчас, так в грядущем. Пусть же примет он эту жертву и будет благосклонен ко мне!
Чак наклонил ладонь, и крохотный золотой квадратик, соскользнув с нее, без всплеска канул в темную воду колодца. Такова традиция, сообразил Скиф, шаря в карманах в поисках чего-нибудь подходящего. В одном был сплюснутый с боков цилиндрик, запасная батарейка для лазера, в другом – платок и расческа. Наконец под ними, в самом углу, он нащупал нечто твердое и округлое, с выпуклым знакомым рельефом с обеих сторон.
Монетка… Затерявшаяся в кармане монетка… Ничтожный дар для божества удачи! С другой стороны, если припомнить, откуда этот блестящий кружок попал на Шардис…
Скиф склонился над темным зеркалом воды и, призывая милость Твалы, принес свою жертву. Быть может, это шардисское божество обреталось во многих мирах, в реальности и во сне, под разными именами, в бесчисленных ипостасях и инкарнациях? Быть может, на планете Земля его называли Хараной? Что ж, подумалось Скифу, Харана заслужил его благодарность. И давно!
Машинально огладив полоску старого шрама на предплечье, он повернулся к Чаку. Тот уже сидел на каменном барьерчике, поглядывал на восходившую луну и будтр бы размышлял, с чего начать разговор. Следы недавнего оживления стерлись с его лица; теперь оно было отмечено печатью серьезности и грусти.
– Жизнь – как этот колодец с темной водой, – наконец произнес Чакара. – Мы опускаем туда руку; шарим вслепую на дне, что-то достаем… Олорто или унузу, ашара или эйсэшэт, как в игре в Девять Сфер… Кому суждены удачи и радости, кому – горести и забвение, кому – любовь, кому – ненависть и беды… Судьба! Немногие способны ею управлять! Такие люди – редкость, друг мой Сингар. Люди со зрячими руками… ведающие, что берут – там, в глубине! – Он склонился над темным зевом колодца, помолчал и вдруг негромко произнес: – Может, вы, Сингар, пошарите в колодце Твалы, раздобыв что-нибудь и для меня?
– Как поделиться счастьем и удачей? – Скиф пожал плечами. – Если б я мог!.. Но боюсь, что это нереально, Чакара.
– В других местах – согласен! Но Шардис – приятное исключение, Сингар, приятное исключение. У нас, – он как бы подчеркнул это «у нас», – есть точная мера удачи и способ обнаружить ее избранников. Большая Игра… Тот же колодец, заполненный влагой вероятного, дымом возможного, туманом случайного… Но хотя никто не ведает предпочтений судьбы, они существуют, друг мой, существуют! Вопреки закону больших чисел, вопреки всем статистическим закономерностям!
– Вы в этом уверены? – спросил Скиф.
– Уверен ли я! – Брови Чакары взлетели вверх. – Мы, серадди, работаем с памятными машинами десятки лет, а в письменных хрониках можно проследить результаты Большой Игры за пару веков… Кому же знать, как не нам! – Он покачал головой, словно подтверждая сказанное. – Есть люди, дорогой мой Сингар, угадывающие девять раз из десяти – так, словно их и в самом деле направляет божество – Твала, которого я уважаю и чту, но в коего не верю… Удивительно, непостижимо! Однако с фактами и статистикой не поспоришь.
Скиф безмолвствовал, размышляя о том, чего же хочет от него серадди. Из слов его явствовало, что в Шардисе, как и на Земле, встречаются странные люди, и Чак, вероятно, принимал Сингара, уроженца Приполярных краев, за одного из этаких уникумов, баловней Его Величества Случая и Госпожи Удачи. Избранника Хараны! Или Твалы, если учитывать местный колорит…
Ну и что с того? Милость богов, воображаемых или реальных, не делится на двоих – даже в Шардисе, что бы там ни утверждал дружище Чак!
Он нахмурился, не зная, как отнестись к словам серадди. Тот, очевидно, воспринял молчание диона Сингары как признак неудовольствия. Поерзав на каменном барьерчике, Чакара с тревогой заглянул
