Книга крови 5

Лицо его было разбито.

– Ты в порядке?

– Да, – тихо ответил мальчик.

– Кости не переломаны?

– Я выживу.

– Ты должен понять...

– Послушай, – Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тут было освещение. – Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда. – Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать. – Я могу убить Лауэлла, – продолжил он, – а потому не мучайся зря. – Он на какое-то время замолчал, а потом произнес: – Ты был прав.

– Насчет чего?

– Насчет того, чтобы не иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Просто я медленно схватываю, но в это я врубился. – Он улыбнулся самому себе.

– Ты задавал вопросы, – сказал Клив.

– Разве? – тут же ответил Билли, – Кто тебе сообщил?

– Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лауэлл и ему подобные начинают угрожать.

При упоминании о Лауэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.

– Он покойник, – прошептал мальчик чуть слышно.

– Это как дело повернется, – заметил Клив.

Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.

– Именно так, – сказал Билли без тени сомнения в голосе. – Лауэллу не жить.

Клив не стал возражать, мальчик нуждался в такой браваде, сколь смехотворна она ни была.

– Что ты хочешь узнать, что суешь повсюду свой нос?

– Ничего особенного, – ответил Билли.

Он больше не смотрел на Клива, а уставился на койку, что была сверху. И спокойно сказал:

– Я только хотел узнать, где здесь были могилы, вот и все.

– Могилы?

– Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, – куст с розами. Ты когда-нибудь слышал об этом?

Клив покачал головой. Только теперь он вспомнил, что мальчик спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь – про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.

– Ты знаешь, где они, Клив? – спросил он. И снова то же притворное безразличие.

– Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.

Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.

– Мой дедушка – отец моей матери – был здесь повешен, – произнес он дрогнувшим голосом. – В 1937-м. Эдгар Тейт. Эдгар Сент-Клер Тейт.

– Ты, кажется, сказал, отец твоей матери?

– Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.

– Никто никому не принадлежит, – ответил Клив. – Ты принадлежишь сам себе.

– Но это неверно, – сказал Билли, слегка пожав плечами, и все еще глядя на свет на стене. Уверенность его была непоколебимой, вежливость, с которой он говорил, не делала его утверждение менее веским. – Я принадлежусвоему деду. И всегда принадлежал.

– Ты еще не родился, когда...

– Это не важно. Пришел-ушел, это ерунда.

Пришел-ушел, удивился Клив. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У него не было возможности спросить. Билли опять говорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом.

– Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен.Он знал, кто он и на что способен, это вина, так ведь? Он убил четверых. Или, по крайней мере, за это его повесили.

– Ты думаешь, он убил больше?

Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.

– Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был.У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза...' – он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.

– Что сказала тебе мать? – нажал Клив.

Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.

– Только то, что он и я были одинаковыв некоторых вещах, – сказал он.

– Чокнутые, что ли? – спросил полушутя Клив.

– Что-то вроде того, – ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: – Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.

– Пришелсюда? – спросил Клив. – О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.

Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.

– Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, – ответил мальчик. – Это был осмысленный поступок.

Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.

– Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?

– Не считай меня дураком, Билли, – предостерег Клив.

– Я и не считаю, – ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: – Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь... – он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: – Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.

* * *

Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, – этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.

– Что я могу для тебя сделать? – поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.

– Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.

Епископ улыбнулся.