Не найдя ответов в русле традиционной религии, Франц решил испробовать абстрактный индуктивный подход: рассмотреть, к примеру, каким должен быть рай, чтобы сделать счастливым лично его, Франца Шредера? Ответ оказался на удивление простым: таким, чтобы в этом раю никогда не кончалась пища для размышлений!
Иначе Франц, как и любой мыслящий человек, рехнется от скуки – ведь за тридцать лет сознательной жизни мышление стало для него наркотиком, без которого невозможно существовать!… Из чего с неопровержимостью вытекало, что «рай для интеллектуала» невозможен в принципе, ибо вечное блаженство требует бесконечного количества пищи для ума – а ведь любое, даже самое интересное, занятие осточертеет, если им заниматься вечность! И даже размышления о единственно вечном вопросе – о смысле жизни – не могут быть вечными (как бы парадоксально это ни звучало!). Ибо через конечное время размышляющий придет к одному из трех возможных исходов: он найдет заветное решение; либо докажет, что оно не существует; либо же бросит задачу, поняв, что она ему не по силам. А значит, помещенный в рай человек рано или поздно обречен на смерть от интеллектуального голода!…
Впрочем, в этой теории – равно, как и во всех остальных – содержалась сводящая ее на нет лазейка: Бог может «питать» интеллект человека бесконечной чередой разноплановых задач. И пусть каждая отдельно взятая задача разрешима за конечное время – однако, их бесконечно много – вот тебе и вечная пища для ума!… (К примеру, абсурдные мытарства Франца после его смерти вполне могли оказаться посланными Богом «развлечениями», а сама Страна Чудес – являться своего рода «раем для мыслящих людей»… А что?… Такое объяснение выглядело не нелепее любого другого!)
В очередной раз зайдя в тупик, Франц задумался над возможностью понять Бога в принципе. Может ли неабсолютный разум постичь абсолютный? И вообще: чем два типа разума отличаются друг от друга? Интуитивно Францу казалось, что абсолютный интеллект можно уравнять с силами природы – просто потому, что тот не обладает свободой воли: в любой ситуации, вне зависимости от своих желаний и настроений, абсолютно разумное существо обязано принимать единственно-верное решение. Его действия зависят лишь от внешних условий и потому попадают в ту же категорию, что и законы физики.
Придя к такому выводу, однако, Франц окончательно перестал понимать мотивировку происходящего: зачем абсолютному разуму нужно гонять людей по Лабиринту? Какой интерес «абсолютной кошке» играть с «неабсолютной мышкой», если первая может заранее предсказать, куда побежит вторая?!… Ведь, что бы Франц ни сделал, куда бы ни свернул, Бог знает наперед, что произойдет в следующий момент! Или же не знает?… – продолжал рассуждать Франц – в конце концов, абсолютный разум и абсолютное знание не совсем одно и то же!
Сие рассуждение, пожалуй, действительно могло объяснить происходившее, более того – открывало некие перспективы. А именно: если намерения «мышки» заранее «кошке» не известны, то последней приходится подстраивать свои действия (несмотря на свою абсолютность!) под действия первой. То есть, Богу приходится достраивать Лабиринт, в зависимости от того, в какую сторону «побежит» Франц – и неважно, кто из них абсолютен, а кто нет! Значит, Бога можно заставить достраивать Лабиринт в «нужном» направлении!… Однако когда Франц дошел до этого соображения, то сам же его и опроверг: даже если Бог и не может предусмотреть действий человека, он все равно обладает достаточным пониманием человеческой природы, чтобы построить Лабиринт на все случаи жизни. Иными словами, однозначного ответа не было и здесь.
В конце концов, Франц пришел к выводу, что индуктивный путь размышлений неплодотворен: даже если он и приведет к какому-либо правдоподобному умозаключению, проверить последнее будет невозможно. А непроверяемые рассуждения на абстрактные темы вызывали у Франца, по нынешним временам, головную боль и начисто отбивали охоту думать вообще… (И действительно, о чем думать?… Все подходы и методы перепробованы, а результата нет как нет!) Иногда ему казалось, что он постепенно превращается в декорацию – то есть, в управляемый объект, способный прийти только к тем выводам, которые «декоратор» вложит ему в голову… От таких мыслей Францу хотелось попросту отключить свой мозг и ждать, пока Бог или главный йог, а возможно, Будда, наполнит его душу небесной благодатью и блаженным сиянием…
Однако для такого способа достижения гармонии францево мышление все еще оставалось недостаточно пассивным.
По мере освобождения от теоретических упражнений, он стал все чаще и чаще обращаться к досмертным воспоминаниям. Когда такое произошло с ним в первый раз, Франц с удивлением и стыдом осознал, что за прошедший со дня его гибели без малого год он почти не вспоминал о матери и брате!… И даже о сыне, в котором души не чаял, Франц вспоминал считанные разы… и ведь при этом никогда не считал себя эгоистом!
Он стал думать, что могло произойти с пережившими его родственниками.
С сыном дела обстояли, скорее всего, нормально (бывшая жена Франца, Клаудиа была хорошей матерью), так что волноваться за мальчика не стоило… В любом случае, после развода Франц не оказывал на его судьбу существенного влияния: два-три часа в неделю – что можно успеть за это время? До своей смерти Франц утешал себя тем, что, когда сын подрастет, у них появятся общие интересы (математика или, скажем, компьютеры) – и уж тогда-то он войдет в жизнь мальчика еще раз!… Что ж, теперь этому не сбыться никогда… и как ни резало Францу от такой мысли грудь, поделать тут было ничего нельзя.
Если по сыну Франц, главным образом, скучал, то мысли о матери вызывали у него острое беспокойство. Как она пережила его смерть – да еще столь внезапную?… На время похорон к ней, конечно, приехал старший брат Франца – но задержаться надолго тот, вероятно, не мог и через несколько дней уехал обратно во Францию. Или же мать поехала с ним? Такой вариант казался разумным, но сколько времени может прожить в непривычной стране говорящая только по-английски пожилая женщина – выдернутая из привычных обстоятельств и оторванная от всех знакомых?!… Впрочем, как и в случае сына, переживания Франца ничего изменить не могли.
С течением дней Франц стал уделять воспоминаниям о досмертном мире все больше и больше времени. Стоило ему прикрыть веки, как привычный мир логики и разума, мир знакомых до мельчайших подробностей, любимых лиц оживал у него перед глазами, отгоняя окружавшую его ледяную пустыню в туманную дымку нереальности.
Kак Францу хотелось, чтобы все произошедшее с ним оказалось сном!… Если б он мог прийти в себя после той аварии в нормальном, досмертном госпитале, увидать сидящую возле постели Лору, улыбнуться ей и сказать: «Я очнулся, малыш…»
Однако всякий раз враждебная действительность врывалась в его сознание, и кто-то невидимый шептал с издевкой в ухо: «Твое тело гниет сейчас в земле… а может, сожжено и превратилось в горстку золы… Тот мир потерян для тебя навсегда!…»
И настолько осязаемым был вкрадчивый этот голос, что Франц вздрагивал и с застланными слезами и яростью глазами озирался по сторонам в поисках кого-нибудь реального – кого-нибудь, в чью глотку он мог бы забить звучавшие внутри его головы издевательские слова. У него расстроился сон, а (и без того паршивое) настроение ухудшилось до уровня депрессии.
Трудно сказать, чем было вызвано резкое ухудшение психологического состояния Франца… возможно, бесплодными размышлениями на философские темы, а вернее всего – неуклонно накапливавшимся ослаблением его здоровья: он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое нашлось на «складе разных вещей»). Однако отдирать пластырь от кожи перед тем, как идти в душ, было больно, и он стал лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако вскоре Франц к этому привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня – когда та начинала пачкать постель выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье – бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает все сразу.
И все время, пока он не спал, Франц лихорадочно старался занимать себя какими-нибудь отвлеченными воспоминаниями или размышлениями – ибо в любую свободную минуту он непроизвольно,
