грязь. Он оставляет за собой светящуюся стезю, и бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему, потому что он сотворен бесстрашным». Впечатляет, правда?
— Спорить не буду. Даже мороз по коже пробирает. Не левиафан, а прямо химера какая-то.
— А вот это совсем другое. Из «Песни песней». — Венедим так воодушевился, что даже вскочил на ноги. — «О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои голубиные под кудрями твоими. Как лента алые губы твои и уста твои любезны. Как половинки гранатового яблока — ланиты твои. Два сосца твои, как две молодые серны, пасущиеся между лилиями. О, как любезны ласки твои! Сотовый мед капает из уст твоих. Мед и молоко под языком твоим!»
— Ты бы, Веня, успокоился, а на ночь заказал у Феодосии горячую девку. Развеешься немного. А то так и умом тронуться недолго.
— Не дозволены мне плотские утехи, — Венедим сел, едва переводя дух, — обет воздержания и плотеубийства лежит на мне. Через телесные страдания хочу достичь духовных высот.
— Кондрашку ты достигнешь. Для такого бугая, как ты, воздержание вредно.
— Искушаешь меня? — Венедим криво усмехнулся. — Зря. Ничего не выйдет… Меня каждый день искушают. Привык.
— Завидую. Мне бы так устроиться… Слушай, а как ты относишься к игумену? — Кузьма до сих пор не мог забыть багровые глаза, зловеще горящие во мраке.
— Здесь он наместник Бога… — Венедим почему-то растерялся. — Как я могу к нему относиться?
— Что-то необычное в нем есть… Ты не замечал?
— Я не смотрю на него. Я ему внимаю.
— Конечно! Наместник Бога! Большая шишка. А в меня вцепился, как химера какая-то. Начал за здравие, а кончил за упокой. Голодом вздумал стращать. Подумаешь! Да я, бывало, по десять дней кряду ничего не ел!
— Как бы тебе не пострадать за свое злоязычие. Не вводи меня в гнев. А иначе будешь наказан лишением пищи.
— Все, беру свои слова обратно! — Кузьма вскинул вверх обе руки. — Оговорился я. С каждым может случиться. А игумен ваш просто сокровище. Ну прямо агнец Божий! Другого столь душевного и кроткого человека я еще не встречал… И надеюсь, больше не встречу.
— Паясничаешь? Ну-ну… Обед ты свой получишь, не сомневайся. Мы не звери. А наш разговор продолжим опосля.
— С удовольствием. Перескажешь мне что-нибудь вроде «Песни песней».
— На этот раз рассказывать будешь ты. Я хочу знать все подробности о путях, которыми мы пойдем через преисподнюю.
— Мы? — удивился Кузьма.
— Отныне я буду всюду сопровождать тебя. Вплоть до самой Грани. А если потребуется, то и за Грань. Такова воля игумена. Если все сложится благополучно, к концу пути я постараюсь обратить тебя в истинную веру.
— А я тебя — в еретиканство.
ОБВИНЕНИЕ
Как и следовало ожидать, послеобеденный разговор не удался. Во-первых, Кузьму, осоловевшего от пусть и не особо качественной, зато обильной пищи, неудержимо клонило ко сну. Во-вторых, он не собирался делиться со светляками сведениями о тайнах преисподней, то бишь Шеола.
Отделавшись парочкой басен, хоть и жутковатых, но с реальной действительностью ничего общего не имевших, Кузьма растянулся на лавке и демонстративно зевнул. Трудно сказать, понял ли Венедим, что его водят за нос, либо нет, но он решил оставить подопечного в покое, тем более что на это были и другие причины — у постника и плотеубийцы, питавшегося лишь жиденькой кашей, вдруг прихватило живот.
— Это тебя Бог наказывает, — пробормотал Кузьма сквозь сон. — Поститься тоже надо с умом. Излишнее рвение ни в каком деле на пользу не идет.
Проснулся он от першения в носу. Рядом, заняв на лавке почти все свободное место, восседала постельная сваха Феодосия Акудница и щекотала ему нос петушиным пером.
— Просыпайся, касатик, — томным голосом пропела она. — Время позднее. Скоро всех баб и девок по постелям разберут. Аль у тебя уже охота пропала?
— Прошу прощения, матушка. — Кузьма чих-пул. — Сморило меня что-то… А где брат Венедим?
— Зачем он тебе в такую пору? Неужто содомский грех замыслили сотворить? — хохотнула она.
— Все шутите… А мне не до шуток. Тут так выходит, что без его соизволения мне и шагу ступить нельзя. Все мои утехи теперь от его воли зависят.
— Сопляк он еще! — фыркнула Феодосия. — Ночью я в обители хозяйка. На мои права еще никто не смел покуситься… Да и занедужил что-то твой Венедим. Желудочное послабление. От нужника дальше трех шагов отойти не может.
— И часто такое с подвижниками бывает?
— Случается… Ты лучше скажи, с кем нынче лечь хочешь?
— А есть выбор?
— Для тебя, касатик, все есть.
— За что такая честь?
— Подарочек твой по душе пришелся. В следующий раз еще что-нибудь принеси. Ты ведь, говорят, в дальнюю дорогу собрался?
— Кто говорит? — насторожился Кузьма, уверенный, что, кроме Венедима, других свидетелей его беседы с игуменом не имелось.
— Земля слухами полнится, а уж наша обитель — тем более. Любят людишки лясы поточить… Али я относительно дальней дороги не права?
— Я на одном месте никогда долго не засиживаюсь, — ответил Кузьма уклончиво. — Отдохну чуток и дальше. Меня ноги кормят.
— Кто ж спорит… Только я слыхала, что теперь ты не абы куда идешь, а к самой Грани. И не по собственной воле, а по чужому наущению… Не томи душу — расскажи. Я тебе за это самую сладку девку подсуну. А хочешь — сама с тобой лягу. Я хоть и в годах, но такое умею, что со мной ни одна молодуха не сравнится.
Предложение было, конечно, заманчивое, хотя в чем-то и сомнительное. В человеческое бескорыстие Кузьма давно не верил, а тем более не ожидал найти его в Феодосии, всем известной сплетнице и интриганке. Одним только женским любопытством ее вопросы объяснить было нельзя. Скорее всего в обители Света опять плелись тайные козни, в которые каким-то образом хотели впутать Кузьму. Только этого ему и не хватало!
— Ваши достоинства известны, — сказал Кузьма, поглаживая обширную ляжку Феодосии. — Кто же от такого счастья откажется? Только мне одно неясно…
— Что, касатик? — Феодосия всем телом навалилась на него, и это было посерьезнее, чем объятия химеры-няньки.
— С чего начнем? Сначала поговорим, а потом ляжем или наоборот?
— А все сразу, — жарко зашептала Феодосия. — Ты говори… только все как на духу, а я делом займусь.
Лицо Кузьмы вдруг оказалось между двумя голыми грудями, хотя и весьма увесистыми, однако по форме почти безупречными. Тут бы он, наверное, и сдался, поскольку долго сопротивляться подобному напору не смог бы ни один нормальный мужик, но сзади стукнула дверь (запоров у светляков отродясь не водилось), и кто-то деликатно похлопал Феодосию по спине.
— Чего припер, охальник? — оторвавшись от Кузьмы, взъярилась она, однако тут же присмирела и
