Вздох Алеши ясно показывал, сколь он безутешен.
— Самое худшее, если кончик хобота сгниет, — ответил Андрей.
— Так думаете, нас попытаются убить? — гнул свою линию Андронов.
— Уверен, что будут. Другое дело, осуществить это не очень просто.
— Папа, ты считаешь — отстреляемся?
— От этих само собой отстреляемся. Кстати, Андрюша, вроде ранили одного у них… твоя работа?
— Не уверен… Мы в него вместе сажали, я и Серега. Ты в него попал, Сергей?
— Ну вроде, — выразительно пожал плечами Сергей.
Через полчаса человеческие фигурки опять замаячили в поле видимости, на этот раз возле мамонтов. Оттуда они выстрелили раза два, но на выстрелы никто не стал отвечать.
— А если полезут?
— Тогда и будем. А пока задача — держаться и ждать помощи. Дай бог, Пашка приведет…
— Михалыч, давайте разделимся на вахты!
— Отлично, Андрюша, ты и решай, кто на какой будет вахте.
Там, над мамонтом, раздалась серия возмущенных воплей, «чижики» приплясывали, показывали кулаки. Как видно, возмущались, что кто-то закопал, потом стал откапывать «ихнего» мамонта.
Одновременно над чахлыми лиственницами лесотундры поднялся беленький дымок, горел костер, наверно, готовилась пища.
…Борю ранило не столько опасно, сколько болезненно и с очень большим кровотечением — пуля на излете вырвала ему клок из бока, почти под мышкой. Получив укол морфина и засосав стакан сивухи, он блаженно дремал под навесом. Единственный раненый, самый пострадавший, он полною чашей испил внимание и сочувствие всего отряда. Долгие совместные экспедиции сплотили старых неудачников.
В остальном дела были невеселы. После пропажи Акулова, без него и без шефа никто не хотел и почесаться. Еду готовили кое-как, тратя два часа на то, что требовало получаса, в боевое охранение никто особенно не хотел, про новую атаку смешно было и думать, и все шло спустя рукава. Хоть какие-то эмоции вызывал, конечно, мамонт: нашли, понимаешь, нашего мамонта и ведут себя, будто он ихний!
Ненависть вызвал и сам Михалыч, но как-то уже слабее, неопределенно. Пожалуй, раздражал он даже не сам по себе, а как представитель непьющих, благополучных, обеспеченных. «Негры» Чижикова, загубленные во имя процветания одного человека, они не могли не ненавидеть того, кто сделал в археологии имя, карьеру, состояние. Но и этого было мало, не хватало злости идти в бой, рискуя самим пострадать.
Весь вечер и полночи они вяло постреливали по зимовью. Так, больше от привычки делать вид, что выполняют задание. Вот они и делали вид, отбывая свои сроки дежурства.
Встали поздно, часов с десяти снова начали палить по зимовью. Все понимали, что без толку, что зимовья никак не взять и что Михалыч с людьми в зимовье — это патовая ситуация.
Из зимовья не отвечали, что лишний раз подтверждало — да, ситуация совершенно патовая.
Все изменилось поздним утром, когда Сергей позвал Игоря, которого вовсю зауважал:
— Посмотрите-ка. Там вроде какие-то новые.
И правда, среди вялых фигур еле двигавшихся «чижиков» мелькали ладные, крепко сбитые фигуры в камуфляже.
— Михалыч, к ним, кажется, подмога пришла…
— Ага, — подтвердил Лисицын, глянув в бинокль, — какие-то новые там. И непонятные…
Характер боя сразу изменился. Много профессионально сделанных выстрелов обрушились на зимовье. Пробить бревна пули, конечно, не могли, но в бойницы стали часто залетать. Получаса не прошло, как, отброшенный страшным ударом, отлетел от бойницы Сергей. Пуля разнесла приклад, ударила в плечо, как раз где кость. Андронов сделал перевязку, наложил шины, как смог.
Женя лежал у своей бойницы, вел прицелом карабина над речными откосами Исвиркета. Было весело и жутко сразу. Весело, потому что никогда не было с ним ничего более серьезного и более увлекательного. Потому что наравне со всеми Женя держал сейчас в руках боевое оружие.
Жутко, потому что был Женя очень неглуп и обладал воображением. И осознавал, что в любую секунду в него или в любого другого может попасть пуля. И он очень хорошо понимал, что в этом случае будет. Слишком уж тут все было всерьез, чуть-чуть бы «понарошку», да куда там!
В тот день, когда они остались вместе с папой и папа учил его стрелять из карабина, консервная банка только на пятый раз исчезла с камня. Женя обрадовался было, а папа качал головой: надо, чтобы банка исчезала бы не каждый пятый раз, а постоянно. Чтобы банок на тебя напастись было невозможно, сынок… И Женя исправно учился прижимать поплотнее приклад (иначе било очень сильно), задерживать дыхание, тянуть двумя пальцами спуск.
Вчера и сегодня он тоже стрелял, и страшно было бить по человеку. Каждый раз, выпуская пулю в залегший в тундре силуэт, Женя преодолевал очень сильный внутренний запрет. Но и нарушение запрета было частью приключения — войны. Было страшно, потому что приключение могло кончиться плохо, еще страшнее, что оно и кончалось на глазах хуже и хуже. Но было и весело — приключение!
— Андрюша, Игорь, вам не кажется, что положение у нас аховое?
— Очень даже кажется, Михалыч. Рано или поздно они подавят наш огонь у бойниц и смогут подойти вплотную, а тогда всем конец, без вопросов.
— Игорь, думаешь, сколько продержимся?
— Если так пойдет, то часа три.
— Андрюша, твое мнение?
— Даже меньше. Может, вступим в переговоры?
— Не вижу смысла, ребята…
— Думаете, всех убьют?
— А зачем им свидетели, парни? Но если хотите, откроем двери, и идите.
— Не болтайте, Михалыч, как не стыдно…
— Тогда простите, ребята, коли обидел вас и если сам того сдуру не заметил.
— Простите, Михалыч, если что… С вами работать было, как у Христа за пазухой. Дай бог всем бы такого начальника.
— Спасибо, ребята, спасибо… Только слезы вытирать не время. К бойницам, мужики!
— А вы заметили, они и правда чаще попадают? Весь сруб ходуном ходит…
А Михалыч обратился к сыну:
— Сынок, должен тебя огорчить… Кажется, мы влипли очень крупно…
Подбородок у мальчика дрогнул:
— Папа, думаешь, конец?!
— Уверен, милый… Не был бы уверен, не говорил бы. Ты прости, сынок, что я в такое тебя втравил… Я ведь думал — увидишь новые места, отдохнешь…
И снова что-то изменилось в лице подростка и голос откровенно дрогнул:
— Жаль, что мы оба влетели… Сразу двое мужчин в семье…
— Да, это и правда грустно… А все равно есть еще и Павел, и Полина… Получается, кто-то остается! А сдаваться, видишь ли, ну никак нельзя… Ты это понимаешь, милый? Помнишь, я тебе говорил, что если надо будет кланяться кому-то, чтобы тебя спасти, тебе придется умереть? Потому что кланяться им я не пойду.
— Конечно, понимаю, — ответил Женя, и озорная улыбка сразу изменила лицо. — Я твой сын!
Несколько минут Михалыч тихо раскачивался, прижав к себе мальчика, терся головой о его голову. Рядом грохотал карабин Андрея, рявкнула винтовка Алеши. С другой стороны часто забахали выстрелы, зимовье задрожало от пуль.
— А знаешь, — неожиданно продолжил Михалыч, — ведь и для нас не все кончено. Жаль, там мы уже не будем папой и сыном, а я как-то рассчитывал дольше общаться с тобой в этом качестве…
— Как ты думаешь, а как там будет?
— Ну, если там не женятся и замуж не идут, то, наверное, и отцовство особенного смысла не имеет. Но как именно, прости, тут уж я… — беспомощно развел руками Михалыч.
