Быть может, он что-то такое задумал и зондировал? Миних отвечает безмятежно:
— Всегда действовал по обстоятельствам, любезный герцог, по обстоятельствам… Благодарствуйте за угощение, час уже поздний, поеду домой почивать…
Но едет он не домой, а в Зимний дворец, где стоят на карауле преображенцы. Берет восемьдесят гвардейцев и направляется с ними ко дворцу регента. Входит в спальню, как к себе домой. Бирон и его жена, узрев этакую неожиданность, начинают орать благим матом:
— Караул!
Что в ту эпоху означало не крик испуга, а конкретный призыв к караулу. Миних безмятежно отвечает:
— Не беспокойтесь, любезный герцог, караульных я много привел… Вам хватит.
Бирон — прятаться под кровать! Адъютант фельдмаршала Манштейн (между прочим, предок того фельдмаршала Манштейна) — ему в рыло! А гвардейцы — добавки! За все хорошее!
И готово дело. Братца регента, Густова Бирона, столь же энергично и в два счета арестовал тот же Манштейн. Другой адъютант Миниха, капитан Кенигсфельс, столь же непринужденно берет за шкирку кабинет-министра Бестужева-Рюмина, наиболее близкого к Бирону человека, повязанного общими делами. Все совершилось столь молниеносно, что Бестужев понятия не имеет об аресте регента и, полагая в наивности своей, что это Бирон прислал за ним гвардейцев, смиренно вопрошает: господа мои, чем же это я регента прогневил? Ему вежливо отвечают:
— На гауптвахте твой регент. И ты марш туда же… Рюмин!
И никакого сопротивления — одно всеобщее ликование. Потому что гвардия — за, а в этом случае совершенно неважно, кто против…
Миних получает должность первого министра и сто тысяч рублей премиальных. А через короткое время, поскольку ни одно доброе дело не остается безнаказанным, Анна Леопольдовна по наущению Остермана вышибает Миниха в отставку, снимает со всех постов.
А дальше начинается форменная комедия. Правительница и ее муженек, как о том охотно рассказывали мемуаристы, настолько боятся отставного Миниха, что каждую ночь меняют спальню. Они его так страшились, что боялись арестовать и оттяпать голову!
И не подумали, что боятся-то следует в первую очередь царевны Елизаветы Петровны. Шведский посланник Нолькен и французский его коллега Шетарди уже подбросили ей денег для раздачи гвардейцам. К Елизавете прямо-таки с ножом к горлу подступает целая орава. Тут и французский эскулап Лесток, и молодые придворные-русаки: Петруша Шувалов, Алеша Разумовский, Михайло Воронцов. Стращают наперебой: мол, им достоверно известно, что зловредная Анна со своей постельной подружкой Юлианкой надумали запереть Елизавету в монастырь, и больше столь удобного случая не представится…
Елизавета, в конце концов, решается. Триста преображенцев идут за ее санями ко дворцу. Сопротивления — никакого. Все беспрепятственно входят в спальню, где в обнимочку дрыхнут Анна с Юлианой… Приехали!
Брауншвейгскую фамилию — в Архангельскую губернию. Там Анна вскоре умрет, а ее муж еще тридцать лет будет прозябать под строгим караулом. Начинается двадцатилетнее царствование Елизаветы.
Что касается экономики, казнокрадства и набивания карманов, то фавориты Елизаветы, надо сказать честно, оставили далеко позади пресловутую «немецкую клику» Бирона. Сам «ночной император» России, многолетний любовник императрицы Иван Шувалов был царедворцем для своего времени уникальным: не только от любых почестей отказывался, но и копейки в карман не положил. Добрый малый, дружил с Ломоносовым, застолья любил…
Но у него были два братца, и уж эти свой интерес понимали четко. А еще — два брата Воронцовы, Чернышев и Ягужинский. Эта теплая компания, по сути, приватизировала все в государстве, что приносило хоть какой-то доход. Оттяпали у немца Шенберга уральские заводы и вообще подгребли все, что давало денежку. «Инвестиции в производство» они получали из казны, сколько в мешок влезло, как и всевозможные льготы за счет государства, а с конкурентами, сдуру перешедшими дорогу, расправлялись моментально и круто.
Двор в правление Елизаветы жил весело. Честно признаться, лично мне хотелось бы годик покуролесить в столь веселом обществе. Маскарады, на которых дамам велено было одеваться кавалерами, а кавалерам, напротив, дамами, меня особенно не прельщают, как наверняка и тогдашних господ кавалеров. Правда, сама Елизавета в мужском костюме на полотне Луи Каравака — это, знаете ли, шарман… Хороша было цесаревна!
А как они гулеванили — зависть берет! Вот подлинный исторический документ: «Реестр, коликое число отпускается в день виноградных напитков к столам и в порцию и в протчие места:
Кабинет-секретарю Морсошникову, виноградного вина — 1 бутылка, вотки подделной — 1 графин.
Господину Кондодию (это грек Кондоиди, лейб-медик Елизаветы — А. Б.) — бургонского — 1 бутылка, красного — 1 бутылка.
Господину Фузантию: ренвеину — 1 бутылка, красного — 1 бутылка. При нем аптекарю: белого — 1 бутылка, вотки гданской здешнего сидения — 1 графин».
Это — каждый день и за счет казны! Но более всего меня умиляет и вызывает нешуточное восхищение некий неназванный по имени отец-духовник императрицы, коему в день от щедрот государевых полагалось:
«Ренвеину — 1 бутылка, мушкателю — 1 бутылка, красного — 1 бутылка, вотки гданской здешнего сидения — 1/2 графина».
Прониклись? Могуч же был организмом отец-духовник, ежели каждодневно истреблял этакую благодать. Богатырь! И есть у меня сильные подозрения, что он к вечеру по русской привычке еще и добавки искал… И ведь наверняка находил!
Весело жили при Елизавете — и шумно. Вот в тихий вечер 26-го сентября 1742 года садовник при Академии Наук, немецкий человек Иоганн Штурм чинно принимает гостей у себя в доме. И тут на пороге возникает заплаканная немцева служанка со свежеподбитым глазом и в порванной рубахе. А следом без всяких церемоний вваливается автор фингала, которого, собственно, сюда и не звали, хотя он и живет по соседству.
Сосед, славный своим буянством, с ходу заявляет, что пирующие здесь немцы злодейски украли у него плащ-епанчу. Один из гостей, лекарь Ингерманландского полка Брашке, степенно ответствует, что люди здесь собрались честные и подобные беспочвенные обвинения им очень даже странны и позорны.
Гость — между прочим, адъюнкт славной Петербургской Академии Наук — ему, недолго думая, — в зубы! Хватает увесистую деревянную болванку, на которой тогда принято было держать парики, и начинает сим орудием охаживать прочих. Громогласно обзывая супругу хозяина «курвой», и ей — по сусалам! И ее батюшке, переводчику «немецкой камер-конторы» герру Грове — по уху! И бухгалтеру книжной лавки при упомянутой Академии Прейсеру — по репе!
Гости за шпаги. Господин адъюнкт — свою из ножен». И пошли дуэлировать… Смертоубийств не было, но поцарапанных хватало, в том числе и адъюнкту досталось. Но он не сдавался — шпагой порубил дверь, зеркало разнес в осколочки…
Когда прибежали караульные солдаты, баталию вовсю продолжалась на улице, на вольном воздухе, и добрая половина гостей уже лежала, стенаючи. Караульный приказал буяну сдать шпагу, но адъюнкт и его — в зубы! После чего был подавлен численным превосходством, скручен, связан и торжественно доставлен в помещение, по прихоти архитектора снабженное на окнах крепкими решетками.
А через день его выпустили без всяких последствий. И пошел наш адъюнкт, Михайла Васильевич Ломоносов, как следует похмелиться…
Ага, вот именно. Ломоносов Михайла Васильевич, прошу любить и жаловать, любил великий ученый муж по обычаям того веселого времени побуянить всласть. Инцидент с садовником — еще цветочки. Случалось Михайле Васильичу, забредя в родную академию в подпитии, и господ академиков брать в
