числе ваши, с позволения сказать, корниловцы — это ваше внутреннее дело; держава может переименовать, запретить или снова разрешить большевиков — вольному воля. Но скантр — это же ваше оружие! Неужели не понятно? Если правительство — любое, но ваше правительство потеряет его, вы понимаете, что будет?
Келюс не ответил. Вопрос, заданный достаточно самоуверенным и весьма осведомленным генералом, свободно рассуждавшим о значении скантров в обороне державы, заставил вспомнить растерянного и затравленного Корфа, не имевшего представления, какая в этой державе валюта. Да, похоже, за последние недели в Добровольческой армии что-то действительно начало меняться… Впрочем, это были проблемы генерала Тургула. А вот скантры дело домашнее. Лунин отчасти догадывался, что можно делать с изобретением бессмертного Тернема. Знал он и другое — то, что рассказал Корфу капитан госбезопасности. Скантры были не только оружием. Они были тем, что куда страшнее, — орудием постороннего воздействия на эту самую, так часто поминаемую генералом, державу. Воздействия действительно чужого. Настолько, что даже Нарак-цэмпо и Шинджа на этом фоне могли показаться прямо- таки земляками. В памяти всплыло слово, оброненное стариком в черной мантии, — Око Силы. На мгновение Николай почему-то похолодел, и перед глазами встала странная карта из серой папки.
— Извините, ради Бога, господин Лунин, — прервал его рассуждения Тургул. Я, кажется, поступил крайне недостойно, затеяв этот неуместный диспут. Да, явно неуместный и, судя по всему, окончательно испортивший вам настроение. А нынче и без того черный день. Я очень сожалею…
— Да ладно… Я понимаю…
Впрочем, что именно он понимает, Николай говорить не стал.
— А с Плотниковым вы меня познакомьте, — мягко и ненавязчиво напомнил генерал, — все-таки, как вы понимаете, потомок…
Келюс без всякой охоты кивнул, но тут их внимание было отвлечено довольно неожиданным образом. Голоса, доносившиеся из глубины квартиры, где поручик Ухтомский и Фрол беседовали о чем-то странном, стихли, и в наступившей тишине чей-то — Келюс даже не узнал сразу чей — голос запел, а точнее, стал читать нараспев что-то совершенно непонятное: Схом-бахсати эн Ранхай-у Дхэн-ар мгхута-мэ Мосхота Ю-лар-нирх мосх ур-аламэ Ю-тхигэт Ранхай-о санх-го.
— Однако, — пробормотал Келюс, невольно копируя интонацию покойного барона, — он что это, бином, на суахили?
Келюс и Тургул, выйдя из кухни, направились на голос. Фрол и Виктор Ухтомский расположились в библиотеке, обложившись десятком томов Брокгауза и Эфрона и еще не менее чем дюжиной книг разного размера и возраста, как раскрытых, так и закрытых. Впрочем, в данный момент книги их не интересовали. Поручик замер, утонув в глубоком кресле, а Фрол, сидя на диване и закрыв глаза, медленно произносил, строчку за строчкой, что-то совершенно непонятное, может быть действительно на суахили. Услыхав шаги, он немедленно умолк, открыл глаза и немного виновато огляделся.
— Извини, воин Фроат, — Келюс оглядел комнату и покачал головой, — ты, я вижу, бином, рецитировал…
— Не, мы не ругались, — опроверг его предположение Фрол. — Это я стихи читал.
— А-а, — сообразил наконец Келюс. — Чьи — Сулеймана Дхарского?
— Народные, — пояснил Фроат. — Это «Ранхай-гэгхэн цорху». В общем, елы, «Сказка о Ранхае».
— Песнь, Фрол, — подсказал Ухтомский. — Или эпос.
— Да, наверное. Тут, в общем, как бы это… Слушай, Виктор, ты все-таки, елы, с образованием, расскажи сам.
— Обижаете, Фрол, — усмехнулся Виктор. — Это у вас восемь классов школы и техникум, а у меня, извините, семь лет гимназии и три — окопов. Вы уж начинайте, а я потом.
— Ну ладно, — сдался дхар, — ты, Француз, думаешь, чего это я на Виктора сегодня вроде как озлился?
— Ну ясно, бином. За гэбэшника принял.
— Принял, елы. Тут озлишься, в карету его! Барона нашего под какой-то цирк хоронят, проститься, елы, по-человечески и то не дали, а тут нате, мало им! Но, понимаешь, Француз, я Виктора увидел и… как бы это, елы… почуял, что он наш… Ну это, поле наше…
— Дхарское? — сообразил Келюс.
— Ну да. Я-то дхара сразу узнаю. Пусть там и крови, елы, наперсток только…
— Помилуйте, господин Соломатин! — не сдержал недоумения Тургул. Виктор русский князь!
— Я тоже русский, господин-товарищ генерал Тургул. У меня, елы, и в паспорте написано: Соломатин Фрол Афанасьевич. И печать. Но дхара-то я всегда узнаю.
— Ну так что? — не понял Келюс. — Ну если даже дхар-гэбэшник — мало ли?
— Да нельзя нам! — возмутился Фрол. — Нельзя в гэбэшники! При царе, елы, в жандармы не шли, ну а сейчас — в эти самые… Нас ведь все время то сажали, то переселяли. И мы решили: никто в гэбэшники не пойдет. Железный закон, елы. Ну и думаю: вот, елы, повезло. Сейчас меня свой же дхар вязать будет. Вот, в карету его, счастье напоследок…
— Да, — согласился Ухтомский, — пару лет назад и нам мысль, что русский может стрелять в русского, казалась дикой. А сейчас свыклись, и, как я понимаю, надолго… Ну вот, Фрол был настолько любезен, что подробно рассказал мне о дхарах. Знаете, господин генерал, похоже, архивы имеют обыкновение прятать не только господа краснопузые. Стал я вспоминать, кто это в моей родне мог быть из этих самых дхаров. Ну, татары, черемиса, немцы, шведы, эстляндцы, поляки — это понятно… Я даже древо наше нацарапал, — он кивнул на украшенный хитрыми узорами листок бумаги, причудливо прилепившийся в углу дивана. — Кто угодно есть, даже мексиканцы… Был грех у тетушки… А дхаров нет. Даже обидно…
— Действительно, обидно, — невозмутимо согласился Тургул, непонятно, всерьез или в шутку.
— И тут меня — как «чемоданом» по макушке! Родоначальник-то наш!
Виктор передохнул секунду, несколько раз затянулся сигаретой и продолжил: — Ну, официальную, так сказать, версию вашего происхождения, вы, может быть, слыхали. Выехал, дескать, предок из Орды людно, конно и оружно, ну и прочее. Но у нас был и свой рассказ, не для Геральдической палаты. Рассказывали его больше, конечно, в шутку, так сказать, княжеский фольклор, но все-таки… В общем дело было так… Где-то, то ли на Вятке, то ли на Двине, в одну деревню Лихо повадилось. Стал какой-то леший девок красных пугать, а порою и того хуже. Ну, господа пейзане, ясное дело, полевые караулы поставили, да толку — чуть. Потом уж сообразили, что Лихо это по воздуху аки птица летает. Аэронавт, извольте видеть! В конце концов испортил сей проходимец (прошу прощения, Фрол, но так уж получается) одну красную девицу, некую Настасью Силишну, дочь то ли мельника, то ли кузнеца. Батюшка, не будь дурак, вызвал попа или попросту колдуна, тот как-то все там заминировал — в общем, на третью ночь, как и полагается в таких случаях, изловили злодея в сеть. Оказалось, какой-то мордвин Рангайка, да еще, как вы понимаете, колдун и чуть ли не волхв. Полностью его звали Рангай Фролкович.
Поручик минуту помолчал, на лице его блуждала улыбка, было ясно, что давнее семейное предание доставляет Виктору явное удовольствие.
— Ну, стали судить-рядить, чего с ним дальше делать. А предложения были, как вы догадываетесь, вполне большевистские — под стать комиссару Саенке или даже самому Лацису, не к ночи будь помянут… Ну, сей Рангайка взмолился, обещал жениться, креститься, а главное — помогать сим пейзанам, буде таковая нужда случится — в общем, ежели приспичит.
Господа пейзане, представьте себе, проявили несвойственный ныне гуманизм, крестили супостата, нарекли Иваном Александровичем, обвенчали с вышеупомянутой Настасьей Силишной и отпустили с Богом жить куда-то в глухомань, откуда сей новокрешенный Александрович оказался родом. И не слыхали о них тридцать лет и три года. А может, чуток поменьше, ручаться в данном случае не решусь.
— Да, — не выдержал Келюс. — Эти бы сказы, да в «Российский гербовник».
— Пейзане стали их уже подзабывать, — вел далее поручик, — да тут, откуда ни возьмись, то ли татары, то ли опять мордва, то ли весь… Ну, естественно, резня, полное несоблюдение норм Гаагской конвенции и все такое прочее…
— Я, кажется, знаю, что дальше, — перебил его Николай. — Вышли господа колхозники на опушку и
