Дело было улажено. Может, операция без анестезии и сущее варварство, думал Нортроп. Но в конце концов он тут ни при чем. Просто поставляет зрителям то, что они желают. А они желают купаться в потоках льющейся крови, пощекотать себе нервишки.
Да и какое значение вся эта возня имеет для больного? Любой опытный врач скажет, что дни его сочтены. Старика не спасет операция. И анестезия не спасет. Если он не умрет от гангрены, то его наверняка прикончит послеоперационный шок. В худшем случае… несколько минут страданий под скальпелем… но по крайней мере родных старика не будет преследовать мысль о разорении.
— Не думаете ли вы, шеф, что мы кое-чем рискуем? — обратился Маурильо к режиссеру при выходе из больницы. — Я имею в виду расходы на послеоперационное лечение.
— Чтобы заполучить нужный товар, приходится порой рисковать, — ответил Нортроп.
— Но счет может превысить пятьдесят — шестьдесят тысяч долларов. Разве это выгодно для телесети?
Нортроп усмехнулся.
— Мы с тобой поживем, и неплохо. Гораздо дольше старика. А ему и до утра не дотянуть. Мы не рискуем ни единым центом, Маурильо, ни одним паршивым центом.
Вернувшись к себе, Нортроп передал документы своим помощникам, запустил маховик предстоящей съемки и подготовил рекламу на целый день.
Осталась грязная работа. Ему предстояло избавиться от Маурильо.
Разумеется, об увольнении не могло быть и речи. У Маурильо был надежный контракт, как и у санитаров в больнице, как и, у всех тех, кто не занимал руководящих постов. Вероятно, следует перебросить его на верхний этаж.
В последнее время режиссера все чаще и чаще не удовлетворяла работа маленького человечка. А сегодняшний день окончательно показал — у Маурильо отсутствовала настоящая хватка. Он не знал, как довести до конца выгодное дело. Почему Маурильо не решился гарантировать послеоперационный уход за стариком? «Раз на него нельзя положиться, — сказал себе Нортроп, — то зачем он мне нужен?» В телесети полным-полно ассистентов, которые с радостью займут его место.
С двумя Нортроп уже переговорил. И сделал выбор: он возьмет Бартона, молодого сотрудника, который уже год занимается у него оформлением деловых бумаг. Нынешней весной в Лондоне Бартон прекрасно справился с заданием по авиакатастрофе. У него было утонченное чувство ужасного. Нортроп поработал с ним в прошлом году во время пожара на всемирной ярмарке в Джуно. Да, Бартон подходил во всех отношениях.
Сейчас остается самое неприятное. К тому же затея может и провалиться.
Нортроп вызвал Маурильо по видеофону, хотя помощник находился рядом, через две комнаты; такие беседы никогда не велись с глазу на глаз.
— У меня хорошие новости, Тед. Мы перебрасываем тебя на новую программу.
— Перебрасываете…
— Да-да. Мы тут говорили сегодня утром и решили, что просто-напросто губим твой талант на всех этих кроваво-кишечных шоу. Для твоих способностей нужно более широкое поле деятельности. Потому и переводим тебя в «Мир детей». Думаем, ты там раскроешься полностью. Ты, Сэм Клайн и Эл Брэген — чем не потрясная команда!
Нортроп заметил, как расплылось пухлое лицо Маурильо. Помощник режиссера все вычислил моментально: в их программе он был вторым после Нортропа, а в новой, значительно менее важной, становился третьестепенным. Зарплата не имела значения, все равно большую ее часть высасывали налоги и поборы. Маурильо получил пинок и прекрасно это понимал.
Согласно правилам грязной игры, Маурильо должен был сделать вид, что ему выпала великая честь. Но он не собирался их соблюдать.
— Вы поступили так, потому что я промахнулся со стариком? — прищурился Маурильо.
— Почему ты думаешь…
— Я проработал с вами три года! Целых три года, а вы меня вышвырнули на помойку!
— Тебе же сказали, Тед, мы решили предоставить тебе больше возможностей для самовыражения. Это для тебя шаг вверх по ступенькам служебной лестницы. Это…
Полное лицо Маурильо набухло от гнева.
— Это значит, что вы списываете меня в утиль, — с горечью подхватил он. — Конечно, все хорошо, не так ли, Нортроп? Судьбе угодно, чтобы я потрудился на другом поприще. Я уйду вовремя, ведь неудобно заставлять вас выживать своего помощника. Можете делать все что угодно с моим должностным контрактом и…
Нортроп поспешно отключил видеофон.
«Идиот! — проклинал он в душе Маурильо. — Толстый коротышка-идиот! Пусть катится к черту!»
Он сбросил со стола канцелярский мусор, выкинул из головы Теда Маурильо с его проблемами. Такова была жизнь, жизнь без прикрас. Маурильо просто не в силах идти в ногу ее временем, вот и все.
Нортроп собрался ехать домой. Закончился трудный день.
Вечером в восемь часов Нортропу сообщили, что старого Гарднера подготовили к операции. В десять позвонил главный хирург телесети доктор Стил и доложил, что она оказалась неудачной.
— Он скончался, — проговорил Стил ровным, бесстрастным голосом. — Мы сделали все, что могли, но больной находился в скверном состоянии. Образовались тромбы, сердце просто-напросто разорвалось. Ни черта у нас не вышло.
— А ногу отрезали?
— Да, конечно. Уже после того, как он умер.
— Все записали на видеоленту?
— Сейчас обрабатываем.
— Хорошо, — бросил Нортроп. — Спасибо за звонок.
— Сожалею о неудаче.
— Не волнуйтесь, — успокоил Нортроп. — С кем не случается.
Утром Нортроп ознакомился с отснятым материалом. Просмотр проходил в зале на двадцать третьем этаже, все заинтересованные лица сидели рядом: его новый помощник Бартон, несколько заведующих отделами, два монтажера. Холеные девицы с соблазнительными грудями раздавали наушники-усилители. Роботов сюда не пускали.
Нортроп надел наушники. Сработал контакт, и он почувствовал знакомый импульс волнения. Когда включился усилитель восприятия, излучение на миг рассеялось по залу. Экран прояснился.
На нем возник старик. И гангренозная нога. И доктор Стил, полный сил и энергии, с ямочкой на подбородке, лучший хирург сети; его талантливая голова стоила двести пятьдесят тысяч долларов в год. В руке Стила сверкал скальпель.
Нортроп начал потеть. Биотоки чужого возбужденного мозга передавались через усилитель, и режиссер ощутил, как вздрогнула гангренозная нога, как по лбу старика разлилось слабое облако боли, ощутил упадок сил и предсмертное состояние восьмидесятилетнего человека.
Пока суетились сестры, готовя Гарднера к ампутации, доктор Стил проверял электронный скальпель. На готовую для демонстрации ленту належится музыка и дикторский текст — сладкое к горькой пилюле, а сейчас Нортроп видел перед собой лишь немые кадры и чувствовал биотоки мозга больного.
Голая нога заняла пол-экрана.
В тело вонзился скальпель.
Нортроп содрогнулся, ему передалась чужая боль. Он ощутил ее, неистовую, жгучую, адскую, пронизавшую все его существо, когда скальпель рассек воспаленную плоть и гниющую кость. Нортропа била дрожь, он закусил нижнюю губу и сжал кулаки. Но вот мучения кончились.
Боль ушла. Сменилась катарсисом. Нога больше не посылала импульсы усталому мозгу. Наступил шок, убивший боль, и с ним пришло успокоение. Стил продолжал операцию, принесшую смерть старику. Он снова пришивал ампутированную ногу к навсегда уснувшему телу.
Замелькали темные кадры, и экран погас. Позднее съемочная группа увяжет отснятый материал с интервью, которые дадут родственники старика Гарднера, может быть, добавит кадры похорон, высказывания ученых по проблемам гангрены у людей пожилого возраста. Но это уже незначительные детали. Главное — запись передала то, чего требовали зрители: подлинное, тошнотворное ощущение чужой боли, они его получили в полной мере. Это был бой гладиаторов без гладиаторов, мазохизм под личиной борьбы за здоровье человека. Запись получилась. Лента завладеет миллионами зрителей.
Нортроп смахнул пот со лба.
— Похоже, мы устроили для себя неплохое представление, ребята, — с удовлетворением заключил он.
Это чувство удовлетворения не покидало его, когда он возвращался домой. Весь день прошел в напряженных трудах: Нортроп вместе с помощниками доводил запись до полной кондиции, монтировал кадры, отшлифовывал детали. Он наслаждался искусной работой. Она помогала забыть омерзение, вызванное кое-какими картинами.
Когда Нортроп покидал здание, уже опустилась ночь. Он миновал главный выход; навстречу ему из темноты шагнул нескладный человек невысокого роста с усталым лицом. Он сильной рукой схватил Нортропа и грубо втолкнул назад в вестибюль.
Сначала Нортроп его не узнал. Перед ним было пустое, невыразительное лицо, стертое лицо мужчины средних лет. Потом он догадался.
Гарри Гарднер. Сын умершего старика.
— Убийца! — пронзительно закричал Гарднер. — Ты убил его! Он бы жил сейчас, если б применили анестезию! Подонок, ты убил его, чтобы телезрители пощекотали свои нервишки!
Нортроп окинул взглядом вестибюль. К выходу кто-то приближался. Режиссер облегченно вздохнул. Надо ошеломить это ничтожество, чтобы он в страхе кинулся прочь.
— Послушайте, — начал Нортроп, — мы применили все самые последние достижения медицины, все, что она могла дать для здоровья вашего отца. Мы обеспечили ему самое лучшее обслуживание. Мы…
— Вы убили его!
— Нет, — возразил Нортроп, но больше ничего не успел сказать, ибо увидел стальной блеск бластера в тяжелой руке человека с невыразительным лицом.
Нортроп отпрянул назад. Поздно. Гарднер нажал на спуск, затвор ослепительно засиял, и огненный луч вонзился в живот режиссера с такой же силой, с
