— Маркс был миллион раз неправ, господа. Да, я понимаю, что человечество веками мечтало о золотом веке, где всем — абсолютно всем! — будет хорошо и уютно. Но ведь на то и мечты. Было бы смешно, если какой-нибудь бездарный Иван, ничего не умеющий и не желающий делать, вдруг осознал свое истинное место под солнцем и остался бы полностью им доволен. И вот здесь-то, господа, мы подходим к самому интересному. — Лудицкий, холеный мужчина лет сорока с небольшим, лишь недавно начавший неудержимо полнеть, депутат Государственной Думы, советник президента, член многочисленных комиссий, сделал небольшую паузу, глотнул коньячка, затянулся сигаретой и лишь тогда продолжил: — Мы подошли к тому, что обычно называют загадкой славянской души, хотя, видит Бог, никакой загадки в ней нет. Эту загадку придумали иностранцы, не сумевшие в силу своей приземленной практичности понять глубинную суть русской натуры. Вы меня, конечно, понимаете.
— Где уж нам, — с откровенной иронией отозвался самый молодой из расположившихся в салоне круизного лайнера собеседников депутата, красивый чернявый парень в очень дорогом костюме. — Мне, например, происхождение не позволяет. Не иностранец, зато инородец. Так это, кажется, нынче называется? Еврей, проще говоря.
Лудицкий с легкой отеческой укоризной покачал головой и перевел взгляд с Флейшмана на его соседа, довольно тучного мужчину лет пятидесяти.
— А вы, Борис Степанович, что скажете?
— Я, признаться, о таких тонкостях не думаю, — попытался напустить на себя умный вид Грумов. — Вот если бы вы спросили о чем-нибудь, имеющем отношение к финансам…
— Борис Степанович, — вздохнул Лудицкий. — Всем известно, что вы — превосходнейший банкир, но нельзя же быть таким односторонним.
— Можно и нужно. — Последний из собеседников, чуть постарше Флейшмана, был единственным, кто вместо костюма нарядился в широкие цветастые шорты до колен и легкую майку, под которой виднелась массивная золотая цепь с огромным, тоже золотым крестом. Фигуре парня позавидовал бы и иной атлет, а квадратное загорелое лицо лучилось непробиваемым самодовольством. — Кому и на кой хрен нужны все эти высокие материи? Что они, деньги помогут делать? Да ни в жисть! По мне — не умеет человек делать деньги, — вот и ударяется в философию. Благо, чтобы теорему какую изобрести или космический корабль построить, ума много не надо. Это любой дурак сможет. А вот тонну баксов заработать у них кишка тонка.
— Тут ты, Паша, слегка перегнул, — улыбнулся Флейшман. — Хотел бы я посмотреть, какой корабль ты бы построил. Для таких дел еще какой ум нужен, да хорошее образование впридачу. А из всех открытий ты способен только бутылки открывать.
— Ну и что? — ничуть не обиделся Паша. — Понадобится мне космический корабль — куплю десяток ваших умников со всеми потрохами за краюху хлеба. Они мне что угодно сделают.
— Положим, для этого твоих денег не хватит, — заметил Флейшман, неторопливо закуривая. — Как и моих. Разве что обчистить банк у уважаемого Бориса Степановича. Вот только стоит ли тратить такие деньги на всякие глупости?
Присутствующие слегка улыбнулись, точно услышали тонкую шутку, а Лудицкий, как истинный политик, тут же вставил:
— Вы тысячу раз правы, Юра. Хватит с нас и того, что государство уже выбросило в космос, начиная с Хрущева. А толку? Америку хоть в чем-то ненадолго обогнали? Так нам у нее еще учиться и учиться. Пора раз и навсегда признать, что сами мы ровным счетом ни на что не годны. Все лучшее всегда приходило к нам с Запада, а мы и тем, что пришло, так и не сумели толком воспользоваться. И все из-за той же загадочной славянской души.
— Далась вам эта загадочная душа, Петр Ильич! — Флейшман едва скрыл зевок. В отличие от двух других собеседников депутата, он любил иногда на досуге пофилософствовать, однако на этот раз его не устраивала выбранная тема. Но все же из вежливости он счел нужным поинтересоваться. — Так в чем вы видите загадку?
— В том, что ее нет. Все, что ни один нормальный западный человек не в силах понять, объясняется извечной русской ленью. Какой-нибудь Джон осознал, что он, извините за выражение, дерьмо, и сразу из кожи вон лезет, чтобы из этого дерьма выкарабкаться, а наш Иван вместо того, чтобы трудиться, как это делают в цивилизованном мире, продолжает лежать на печи да предаваться несбыточным грезам. — Лудицкий незаметно для себя увлекся и теперь говорил с жаром, словно выступал с трибуны перед многотысячной аудиторией. — Все русские сказки полны чудес типа золотых рыбок и волшебных щук, без проблем выполняющих все пожелания героя. Отсюда и вера в царя-батюшку, в генсека, в доморощенный социализм — во что угодно, лишь бы ничего не делать и ни о чем серьезном не думать. А чтобы как-то оправдать свою неспособность к делам, выдумали квасной патриотизм, долг перед государством, миф о собственной исключительности и прочую чепуху. Кто мне скажет, что смогла дать миру Россия? Да ровным счетом ничего!
— Вы не правы, Петр Ильич, — вставил Флейшман воспользовавшись паузой. — Хотя я, честно говоря, не патриот, но были на Руси и Менделеев, и Циолковский, и тот же Сикорский, наконец. Да и русская культура на Западе ценится весьма высоко.
— Исключения лишь подтверждают правило, — отмахнулся Лудицкий. — Нет, тысячу раз был прав Петр, взяв Запад как пример для подражания. Он первым сумел понять, что сами мы рожей не вышли, а раз так, то надобно поучиться у тех, кто поумнее.
— Положим, первыми это поняли еще те, кто пригласил Рюрика, — опять не сдержался Флейшман.
— В чем наша задача, господа? — продолжал между тем депутат. — Говоря «наша», я подразумеваю всех здесь сидящих — как людей состоятельных и уже в силу этого являющихся цветом нации, — так вот, задача заключается в том, чтобы раз и навсегда убедить наших Иванов в отсутствии у них превосходства, в их исконной неполноценности по сравнению с Джонами и Гансами, и в необходимости раз и навсегда отречься от прошлого с его бесконечными заблуждениями. Пора признать, что нечего в сотый раз изобретать велосипед. Все лучшее давным-давно изобретено. Без Запада мы — ничто. Чтобы стать кем-нибудь, нам надо тщательно скопировать все существующие там институты: демократию, систему ценностей, налоговую инспекцию, наконец.
При последних словах собеседники Лудицкого многозначительно переглянулись.
— … Надо слушать, что говорят нам правительства развитых стран, и только при этих условиях наша родина станет государством, с чьим мнением будет считаться весь мир…
— Прошу прощения, Петр Ильич, — прервал разглагольствующего депутата появившийся в салоне Кабанов, хорошо сложенный, хотя и не блещущий мужской красотой начальник охраны Лудицкого. — Вас вызывают к телефону. По-моему, спикер. С ним сейчас говорит Дмитрий.
— Извините, господа. — Лудицкий гордо обвел взглядом собравшихся за столом и поднялся, всем своим видом демонстрируя собственную значимость. — Даже в отпуске не дают покоя.
— Знаем мы его дела! — усмехнулся Флейшман, едва депутат вышел из салона. — Наверное, спикер хочет спросить, какая на Балтике погода, и не докучает ли морская болезнь. Развел здесь бодягу, словно мы только и мечтаем, чтобы государство обложило нас дополнительными налогами на содержание таких бездельников!
— Да, умничает Петр Ильич много, — осторожно согласился Грумов. Как человек далеко не первой молодости, он по привычке предпочитал в компаниях не очень критиковать представителей власти, хотя на свои деньги легко мог скупить добрую половину Думы.
— А ты тоже хорош! — повернулся к Флейшману Пашка Форинов. — Сидишь с умным видом и замечания вставляешь!
— Так скучно же, Паша! Мужик ты неплохой, но кроме денег да баб говорить с тобой совершенно не о чем. Надо же кому-то разговор поддержать. Вдруг и Лудицкий понадобится?
— На хрен он нам сдался? — сказано было, разумеется, покрепче. — Тоже мне, фигура!
— Не скажите, молодой человек, — возразил на правах старшего и самого богатого Грумов. — Контакт с власть предержащими еще никогда и никому не мешал. Какая бы власть ни была, одним она обязательно вставит палки в колеса, на других будет равнодушно смотреть сквозь пальцы, а третьих возвеличит и создаст им все условия.
