Озлобленный и расстроенный, Олег Петрович Чернявский возвращался домой.
«Будь он неладен, этот Фима Лебединский, придурок конченый! Ну ничего. Он решил меня обмануть. У него есть покупатель… Какой к черту покупатель? Этого быть не может, потому что не может быть никогда, — в сердцах чертыхался и матерился коллекционер-галерейщик. — Надо будет, тебе голову, придурок, отвертят, оторвут и отфутболят как мяч. И покатится она в овраг, и будут ее бродячие псы грызть. Он меня на испуг брать пробует… Не такой я идиот, чтобы купиться. Меня на мякине не проведешь!»
Он подъехал к дому. Охранник стоянки поднял шлагбаум, кивнул. Но на кивок охранника Олег Петрович не отреагировал. Он сидел за рулем с каменным, непроницаемым лицом.
Портье в подъезде угодливо улыбнулся:
— Вас мужчина спрашивал.
— Ну и что из того?
— Ничего, Олег Петрович, просто он расспрашивал, во сколько вы с работы приедете.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что не знаю.
— Правильно.
За окнами уже была ночь. Чернявский остановился перед дверью квартиры, вошел. Потянулся к выключателю, зажег свет. Затем закрыл дверь на два замка и, на ходу сбрасывая пиджак, развязывая галстук, прошел в холл. Свет он не зажигал, в холле царил полумрак.
— Уроды проклятые! — громко произнес он, прислушиваясь к собственному голосу. — Вонючка! — вспомнив Фиму, галерейщик швырнул галстук на диван.
Он потянулся к выключателю, включил свет. Плотно сдвинул тяжелые шторы на окнах, пошел к сейфу. Он знал, что только картина может вернуть ему спокойствие.
Открыл гардероб, отодвинул стенку и принялся колдовать над сейфом.
— Вот и ты, любимая, родная, — беря холст в руки, прошептал Чернявский, прижимая картину к груди.
Он поставил ее напротив большого светильника, направил на нее свет, взял пепельницу, сигарету и зажигалку. Сел в кресло напротив, щелкнул зажигалкой. Прикурил. Уставившись в полотно, негромко присвистнул, словно подзывал любимого пса, а затем, затянувшись, выпустил дым в сторону — так, чтобы он не мешал созерцать холст.
Еще несколько мгновений Олег Петрович сидел, покачиваясь в кресле, неторопливо куря сигарету, не обращая внимания на столбик пепла, который висел, грозя упасть на брюки.
— Игра стоит свеч, — произнес он довольно громко и внятно, не отводя глаз от полотна.
— Думаешь, стоила? — раздался за спиной Чернявского мужской голос.
Чернявский очень медленно обернулся: у окна, заслонив собой торшер, стоял мужчина в серой куртке, в руках он держал пистолет.
— Ты все хорошо продумал, Олег Петрович, и все у тебя получилось. Плюс невероятное везение.
— Вы кто? — быстро моргая, спросил Чернявский.
— Сиди, не шевелись, а то я нечаянно нажму на курок, и тогда пуля пробьет тебе голову. И холст вновь придется отмывать, на этот раз не от темперы, от твоих мозгов.
— Ты кто?
— А ты как думаешь?
Чернявский пожал плечами, сигарета обожгла пальцы, и он, вздрогнув, принялся медленно давить окурок в пепельнице.
— Давай по порядку, дружок. Рассказывай, как все было, и, может быть, этим ты спасешь свою шкуру.
— Я свою шкуру? А зачем мне ее спасать? Незачем.
— Ты безгрешен, как ангел?
— У тебя ничего на меня нет.
— Ты уверен?
— Абсолютно, — отчетливо произнес Чернявский.
По лицу было заметно, что он не на шутку испугался. Один в пустой квартире, и какой-то человек с пистолетом, и непонятно, какие у него намерения, ведь он в любой момент может выстрелить. Чернявский четко видел палец, лежавший на курке пистолета.
— Мне нечего сказать, — выдавил он из себя. И тут мужчина бросился на него, повалил вместе с креслом на пол, прижал коленом горло, а пистолет воткнул прямо в глаз, сбросив на пол очки.
— Значит, так: ты убил мою подругу, отравил ее! Как ты это сделал? Если расскажешь, я тебя не пристрелю!
— Какую подругу? — выдыхал, выкрикивал сдавленным голосом коллекционер.
— Софью Куприну. Софочку, мою Софочку… Быстро, быстро говори, как ты это сделал?
— Я оставил таблетку, я положил в ее аспирин… меня тогда в городе не было…
— Зачем ты это сделал? Я ее любил…
— Она знала… знала о картине, вот об этой картине. Хочешь, забери ее, она стоит десять миллионов, как минимум… Десять миллионов долларов, слышишь? Они будут твои, только не убивай! — Чернявский чувствовал, как ствол пистолета уперся в скулу, как этот ствол дрожит. И Чернявский понял, вернее, почувствовал, что незнакомый мужчина именно сейчас готов нажать на курок.
— Эта картина стоит десять лимонов? Софья о ней знала?
— Да! Да! Когда придурок Серж привез в галерею этот холст и попросил, чтобы я дал ему документы на вывоз, я показал картину Софье.
— Зачем ты ей показал? — шипел Глеб. — Зачем ты, сволочь, втянул в это дело, ведь я ее так любил?
— Ты ее любил? Извини…
— Ты ее трахал? Трахал? — кричал Глеб, пытаясь всунуть ствол пистолета в рот.
— Да, один раз.
— Она была хороша в постели, она тебя ласкала?
— Да… То есть, нет… получилось само собой…
— Ты к ней приехал специально? Ты знал о таблетках?
— Нет, я ничего не знал, она сама рассказала, что пьет аспирин, чтобы кровь не загустевала…
— Что-что?
— Ну, я не знаю, — Чернявский не пытался дергаться. Он был до такой степени напуган, раздавлен, что был уверен: перестань он говорить, в тот же момент может громыхнуть выстрел, пуля размозжит голову.
— Быстро говори, кто убил Макса Фурье и Максимова?
— Макса Фурье убил Проханов… Слышите меня? Не убивайте… Проханов его застрелил.
— Какой Проханов?
— Капитан спецназа, капитан в отставке. Он бар держит за мои бабки… я могу дать деньги, много денег, у меня есть деньги…
— Деньги, говоришь? Ты урод! Ты хоть это понимаешь, что ты конченый урод? Где сейчас Проханов? Называй телефон, адрес, быстро! Я у него сам спрошу. Это не он убил, это ты, гнусный садист!
— Нет, нет, это не я! Я француза не убивал, это все Проханов, это все он. Он картину принес, я его не просил их убивать, я сказал картину забрать. Слышите? Только не стреляйте!
— Не стрелять, говоришь? Ну-ну, я, пожалуй, не буду стрелять, пусть тебя в тюрьму посадят, урода, там с тобой разберутся.
— У меня дети, жена…
Глеб снял с пояса наручники, подтащил Чернявского к трубе, защелкнул один браслет на запястье правой руки, а другую на трубе. Он быстро обыскал Чернявского, затем подошел к окну, отодвинул штору. В
