Я выбирал самые вежливые выражения. Мне нельзя было уронить достоинство. Ведь Фалькенберг, конечно, расскажет о моем письме на кухне, а может быть даже прочтет его вслух, поэтому нужно быть на высоте. Но я не ограничился одной вежливостью и назначил точ ный срок: в понедельник одиннадцатого декабря я приду и заберу свою пилу.
Я подумал: ну вот, срок поставлен твердо; если в назначенный понедельник пилы там не окажется, я дол жен буду что-то предпринять.
Я сам снес письмо на почту и заклеил конверт мар ками…
Смятение не покидало меня, ведь я получил такое чудесное письмо, оно прислано на мое имя и хранится у меня на груди. «Не пишите». Что ж, зато я могу пойти туда. И не зря она поставила многоточие…
А если одно слово подчеркнуто, это вовсе не значит, что она сердится: возможно, это сделано просто для того, чтобы усилить впечатление? Женщины так любят подчеркивать слова и так часто ставят многоточие. Но ведь на нее это совсем не похоже!
Через несколько дней я закончу работу у ленсмана. Все идет как по маслу, я рассчитал правильно, и одиннадцатого числа буду в Эвребё! Мешкать незачем. Если капитан действительно позарился на мою пилу, надо действовать сразу. С какой стати я позволю этому чело веку украсть миллион, который достался мне с таким трудом? Разве я не работал в поте лица? Теперь я уже жалел, что написал Фалькенбергу такое вежливое пись мо, надо было проявить твердость, а то он, чего доброго, думает, что я тряпка. Возьмет еще да засвидетель ствует, что вовсе не я изобрел пилу. Эге, дружище Фаль кенберг, этого только не хватает! Смотри, погубишь свою бессмертную душу; ну, а если это тебя не пугает, учти, что я притяну тебя к ответу за лжесвидетельство, ведь ленсман – мой друг и благодетель. Знаешь, чем это пахнет?
– Ну конечно, вам надо туда пойти,– сказал ленс ман, когда я в се ему рассказал.– А потом возвра щайтесь с пилой ко мне. Надо быть твердым, шутка ли, ведь речь идет о целом состоянии.
Но с утренней почтой пришла новость, которая ра зом все изменила: капитан Фалькенберг написал в га зету, что произошло недоразумение и пилу изобрел во все не он. Это изобретение принадлежит человеку, кото рый одно время работал у него. Но о самой пиле он ничего определенного сообщить не может. Под заметкой стояла подпись: капитан Фалькенберг.
– Во всяком случае, капитан ни в чем не повинен.
– М-да. А хотите вы знать мое мнение?
Мы помолчали. Ленсман всегда остается ленсма ном, он, конечно, во всем выискивает мошенничество.
– Сомнительно, чтобы капитан был ни в чем не повинен, – заявил он.
– Разве?
– Видел я таких людей. Теперь-то он на попятный. Прочел ваше письмо и испугался. Ха-ха-ха!
Пришлось мне сознаться, что я вовсе не посылал письма капитану, а просто написал несколько слов одному его работнику, но и это письмо еще не могло дой ти, потому что было отправлено только накануне.
Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив, теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.
– Очень может быть, что вся эта штука никуда не годится, – сказал он. Но тут же добавил снисходитедьно: – То есть я хотел сказать, что там, наверно, многое еще нужно доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру, хоть военные суда и аэропланы – их ведь тоже постоянно приходится совершенствовать… Так вы твердо решили идти?
Ленсман уже не предлагал мне вернуться с пилой; зато он написал мне прекрасную рекомендацию. Он с удовольствием оставил бы меня у себя, – говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали моего присутствия в другом месте…
Наутро я собираюсь в путь и вдруг вижу, что у ворот меня дожидается худенькая девушка. Это Ольга. Бедное дитя, ей, верно, пришлось встать в полночь, чтобы поспеть сюда в такую рань. Она стоит в своей синей юбке и широкой кофте.
– Ольга? Куда это ты?
Оказывается, она пришла ко мне.
– Но как же ты узнала, что я здесь?
Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей? Смеет ли она думать…
– Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в об мен картину. Хорошо ли машина шьет?
– Еще бы, очень хорошо.
Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.
– Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.
Ольга протягивает мне свою маленькую ручку, которая совсем теряется в моей, и не отнимает, пока я сам не отпускаю ее. Она благодарит меня и уходит, счастли вая. При этом она все так же смешно косолапит.
XXXII
Скоро я буду у цели.
В воскресенье я заночевал у одного арендатора неподалеку от Эвребё, чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов все уже встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о кото рой я мечтал!
Нервы мои напряжены до крайности, и все пред ставляется мне в самом мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не было ни единого резкого слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же меня черт сделать такую глупость. Гос поди, и зачем вообще было писать!
С каждым шагом я все больше втягиваю голову в плечи, все сильней съеживаюсь, хоть и не знаю за собой никакой вины. Я сворачиваю с дороги и делаю крюк, чтобы выйти к флигелю и первым делом пови дать Фалькенберга. Он моет коляску. Мы с ним здоро ваемся по-дружески, словно между нами ничего и не произошло.
– Куда это ты собираешься?
– Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ез дил на станцию.
– И кого ты туда возил?
– Хозяйку.
– Хозяйку?
– Ну да, хозяйку.
Пауза.
– Вон что. И куда же она уехала?
– В город, погостить.
Пауза.
– Тут к нам приходил какой-то человек, он про печатал в газете про твою пилу,– говорит Фалькен берг.
– А капитан тоже уехал?
– Нет, капитан дома. Знаешь, когда получилось твое письмо, он поморщился.
Я зазываю Фалькенберга на наш чердак и преподно шу ему две бутылки вина, которые достаю из мешка. Эти бутылки я носил с собой в такую даль, старался их не разбить, и вот теперь они пригодились. У Фалькен берга сразу развязался язык.
– Почему капитан поморщился? Ты дал ему про честь письмо?
– Вот как все получилось, – говорит Фалькенберг.– Когда я принес письма, хозяйка была на кухне. «Что это за конверт, на котором столько марок?» – спраши вает она. Ну, я вскрыл письмо и говорю, что оно от тебя и ты придешь одиннадцатого.
