хорошенько, чтоб они бежали домой. Дальше мы снова пошли пешком.
«Га-га-га!» – послышалось вдали. Я узнал крик ди ких гусей. В детстве меня приучили стоять смирно, сло жив руки, чтобы не испугать гусей, которые тянулись над головой; этого зрелища я никогда не пропускал и теперь замер на месте. Чудесное и таинственное чувство шевельнулось в моем сердце, у меня захватило дух, я глаз не мог отвести от стаи. Вон они летят, словно плы вут, рассекая небо. «Га-га!» – раздается у нас над са мыми головами. И они величественно уплывают по звездному небу…
Мы нашли наконец тихий хутор и славно выспались на сеновале; спали мы до того крепко, что наутро нас застали там хозяин и его работник.
Фалькенберг не растерялся и предложил хозяину уплатить за ночлег. Он объяснил, что мы пришли позд ней ночью и не хотели никого беспокоить, но пускай не думает, будто мы какие-нибудь мошенники. Хозяин денег не взял и даже пригласил нас выпить кофе на кухне. Но работы у него не было, уборка урожая давно закон чилась, и сам он со своим работником чинил заборы, ч тобы не сидеть сложа руки.
XIII
Мы скитались три дня, но не нашли никакой работы, а нам ведь надо было есть и пить, мы поиздержались и выбились из сил.
– Много ли у нас с тобою за душой осталось? Даль ше так не пойдет,– сказал Фалькенберг, и из его слов было ясно, что придется промышлять воровством.
Мы поразмыслили немного и решили, что там видно будет. О пропитании беспокоиться не приходилось, все гда можно стащить курицу, а то и две; но без денег тоже никак не обойтись, надо их как- то раздобывать. Так ли, иначе ли, а надо, мы ведь не ангелы.
– Нет, я-то не ангел небесный,– сказал Фалькенберг.– Вот на мне праздничная одежда, а ведь такую и в будни не всякий наденет. Я стираю ее в ручье и жду голый, покуда она высохнет, а когда она расползается в лохмотья, я ее латаю. Надо подработать и ку пить другую. Так дальше не годится.
– А Эрик говорит, что ты не дурак выпить.
– Щенок твой Эрик! Само собой, иногда я выпиваю. Есть да не пить – ведь это же тоска смертная. Давай поищем усадьбу, где есть пианино.
Я смекнул: «Если есть пианино, значит, усадьба бо гатая, там будет, чем поживиться».
Такую усадьбу мы нашли под вечер. Фалькенберг надел мое городское платье и велел мне нести мешок, а сам шел налегке, будто гулял. Он отправился прямо в комнаты с парадного крыльца и пробыл там довольно долго, потом вышел и сказал, что будет настраивать пианино.
– Что будешь?
– Тише ты, – сказал Фалькенберг. – Я не люблю хвастать, но мне приходилось уже делать такую работу.
И когда он достал из мешка ключ для настройки, я понял, что он не шутит.
Мне он велел дожидаться где-нибудь неподалеку, покуда он меня не позовет.
Коротая время, я стал бродить вокруг усадьбы, и, когда проходил под окнами, слышал, как Фалькенберг в комнатах ударяет по клавишам. Он не умел играть, но у него был хороший слух, он подтягивал струну, а потом ровно на столько же ослаблял. И пианино зву чало ничуть не хуже прежнего.
Я разговорился с одним здешним работником, со всем еще молодым парнем. Он мне сказал, что получает двести крон в год, да еще живет на хозяйских харчах. Встает он в половине седьмого утра и идет задавать корм лошадям, а в страдную пору приходится вставать в половине шестого и работать весь день, до восьми вечера. Но он не унывает и доволен тихой жизнью в своем маленьком мирке. Как сейчас вижу его красивые, ровные зубы и чудесную улыбку, с которой он говорил о своей девушке. Он подарил ей серебряное кольцо с золотым сердечком.
– Ну и что она сказала?
– Удивилась, ясное дело.
– А ты что сказал?
– Что сказал? Сам не знаю… Сказал: носи на здо ровье. Хочу еще подарить ей материи на платье…
– А она молодая?
– Да. Совсем молоденькая, и голос у нее, как му зыка.
– И где же она живет?
– Этого я тебе не скажу. А то пойдет сплетня по всей округе.
Я стоял перед ним, будто Александр Македонский, властитель мира, и презирал его жалкую жизнь. На прощанье я подарил ему свое шерстяное одеяло, потому что мне тяжело было носить сразу два; он сказал, что отдаст его своей девушке и ей теперь будет тепло спать.
И тогда Александр Македонский изрек:
– Не будь я т e м, что я есть, быть бы мне тобой.
Фалькенберг кончил работать и вышел, вид у него был важный и говорил он на датский манер, так что я едва понимал. Хозяйская дочка провожала его.
– Ну-с,– сказал он,– а теперь мы направим стопы к соседней усадьбе, ведь и там, без сомнения, тоже имеется пианино, которое необходимо привести в поря док. Прощайте, фрекен! – А мне он шепнул: – Шесть крон, приятель! И с соседей ихних получу еще шесть, всего, стало быть, двенадцать.
Мы отправились в соседнюю усадьбу, и я тащил мешки.
xiv
Фалькенберг не просчитался, в соседней усадьбе не захотели оказаться хуже других – пианино давно пора было настроить. Хозяйская дочка куда-то уехала, надо все кончить до ее возвращения – это будет небольшой сюрприз. Она не раз жаловалась, что пианино расстроено и на нем просто невозможно играть. Фалькенберг ушел в комнаты, а меня снова бросил на дворе. Когда стемнело, он продолжал работать при свечах. Потом его пригласили к ужину, а отужинав, он вышел и по требовал у меня трубку.
– Какую трубку?
– Вот болван! Ну ту, что на кулак смахивает.
Я неохотно отдал ему свою трубку, которую только недавно доделал, красивую трубку наподобие сжатого кулака, с ногтем на большом пальце и золотым кольцом.
– Гляди, чтоб ноготь не слишком накалялся,– шеп нул я,– не то он покоробится.
Фалькенберг раскурил трубку, затянулся и ушел в комнаты. Однако он и обо мне позаботился, на кухне меня накормили и напоили кофе.
Спать я лег на сеновале.
Ночью меня разбудил Фалькенберг, он стоял посреди сарая и звал меня. Полная луна светила с безоблачного неба, и я хорошо видел его лицо.
– Ну, чего тебе?
– Вот, возьми свою трубку.
– Трубку?
– Не нужна она мне. Гляди, ноготь-то отвали вается.
Я взял трубку и увидел, что ноготь покоробился.
Фалькенберг сказал:
– Этот ноготь при свете луны напугал меня до смер ти. И я вспомнил, где ты раздобыл его.
Счастливец Фалькенберг…
Наутро хозяйская дочка была уже дома, и, уходя, мы слышали, как она отбарабанила вальс на
