песка догонял.
Вьюра заметила мое плохое состояние, стала чаще отдыхать сама. Порой, прежде чем ей убежать, разговаривали минут по тридцать и больше. Обычно она уходила, задав мне какой-нибудь вопрос, ответ на который я потом обдумывал в одиночестве на бегу.
— А может быть так, что в результате своих научно-технологических успехов человек потеряет инициативу в устройстве собственного будущего?
Или:
— Вы согласны с тем, что ритуалы безмерно легче, чем свободная деятельность? В них ведь укладываешься, как в мягкую постель. В ритуалах люди ищут себе рабства, ими же защищают себя от свободы. У вас на Земле есть ритуалы?
Но больше я размышлял о ней самой и об истории усадьбы на Иакате, которая открывалась в некоторых ее репликах. Оказывается, я не ошибался относительно причин почти полной гибели жизни на планете. С усадьбой было сложнее. В ней после пуска машины прожило жизнь шесть поколений. Первые ближайшие потомки бюрократов вели себя так, как раньше их родители. Но уже не было и не могло быть борьбы за теплые местечки, нравственный климат усадьбы стал меняться. Вместо бывшего в чести понятия «иметь» стали интересоваться понятием «быть». Над материальными ценностями возобладали духовные, дети господ и слуг стали составлять дружеские пары и тройки не по кастовым признакам, а по другим. Несмотря на сопротивление глубоких стариков в четвертом поколении, взрослые и молодежь решили периодически меняться с обслугой ролями. Строй, который сначала действительно напоминал феодальный, сохранили затем, чтобы внутренне не распускаться, не упускать в прошлое традиционные качества лучших представителей аристократии. Такие, как понятие чести, рода, ощущение человеком собственного достоинства, воспитанность, безусловная порядочность, утонченность чувств, рыцарское отношение к женщине — то, наверное, чем в первых десятилетиях девятнадцатого века в России могли похвастать дворяне из круга декабристов, Пушкина, Грибоедова, Чаадаева. Целью маленького усадебного общества стало восстановление былого величия Иакаты. Промышленная цивилизация, чей крах остался в памяти, была признана порочной, считали, что надо остановиться на земледельческой. Но пугалом, дамокловым мечом висело над оазисом странного рыцарства более чем стотысячное население горожан, необразованных, ленивых иждивенцев машины. Из боязни, что город пойдет на усадьбу, создали корпус «младших братьев». По вопросу о судьбе старой столицы усадьба при господстве пятого и шестого поколений раскололась на две группы примерно поровну…
На четвертый день пути на горизонте показались горы. Я все шел по следам Вьюры, иногда догонял. Разговаривали, потом она уходила вперед.
У предгорья набрел на остатки примитивных строений. Внутри утварь, грубые земледельческие орудия. Понял, что «край» — место, куда лет двести назад из разоренного голодного мегаполиса в долине бежали те, кто потерял надежду на промышленную цивилизацию. Поблизости кладбище — несколько полузанесенных песком, развалившихся на части скелетов. Теперь кости последних обитателей «края», просто оставленные на земле, не удивили, как те, что попались в первый день на Иакате, когда шел от корабля к городу. Вообще отношение к смерти и мертвым очень разное не только по Галактике, но даже у нас на Земле. Особенно в прошлом. По рассказу Геродота персидский царь Дарий Первый однажды устроил дискуссию между своими подданными греками и индусами. Первые сжигали трупы отцов и матерей, что вторым казалось чудовищным, поскольку согласно собственным обычаям они поедали тела умерших родителей.
Горы были испытанием. Осыпи, эрозированные склоны, за каждым высоким перевалом открывался новый, еще выше. Все нагоняло тоску однообразием, отсутствием малейших признаков зелени, жизни. Вьюра козочкой взбегала наверх, я еле догонял ее со своим растревоженным бедром. Потом двое суток шли по ровному, как налитому плоскогорью. Никаких ориентиров — ни дерева, ни животного, ни человека. От этого впечатление, что не вперед двигаемся, а только топчемся на месте. На высоте стало холодно, ночевать на голом камне было неуютно. Далеко впереди появились белые кучевые облака — первые, какие видел на Иакате. Вьюра ушла так далеко, что не стал догонять, ночью лег, уснул.
Утром разбудила.
— Идем.
Первый раз обратилась на «ты», что так же редко на иакатском, как на английском. Сразу прошли накопившаяся усталость и боль в бедре. Небо за краем плато было ничем не загорожено, вышли к нему.
Вблизи восточный склон покрыт мхами, дальше кустики трав, еще ниже луга, огромная чаша горизонта с коврами лесов.
Земля обетованная.
Спускался с трепетом. Боязно было помять траву, сломать стебель цветка. Кустарники стояли одухотворенные, деревья, будто зная что-то сокровенное о мире, думали свои думы. Из-под хвойного куста выскочил небольшой зверь вроде нашего леопардового кота. Застыл, как был в этот миг с начавшей подниматься для следующего шага ногой. Есть еще животные на Иакате! Вьюра его знала, позвала. Подняв переднюю лапу, кот смотрел на меня с неодобрительным удивлением. Неторопливо ушел, не оглядываясь, ведя в траве над собой маленький смыкающийся за ним просвет. (Я уже знал, что Вьюра ведет меня к лагерю тех, кто решил расстаться с усадьбой.) Тщеславный вид лоснящегося усатого, мордастого хищника доказывал, что мелких, во всяком случае, животных здесь много. Решил, что вся местность — забытый в хаосе последних лет разрухи, а потом разросшийся заповедник. Вьюра догадку подтвердила. Спускаясь к реке, вступили в рощу деревьев-великанов — стволы обхватом в десяток метров, кроны выше, чем у австралийского эвкалипта. Под ногами почва красная, проросшая лишь тоненькими зелеными копьями. Одно сломалось под моей ногой, из этого места брызнул фонтанчик воды. Крылатая ящерица села мне на грудь, взлетела. За рощей великанов заросли жуга, орешник с плодами.
Воздух звенел насекомыми, мне чудилось, поют фанфары.
Подошли к лагерю. Загорелые молодые люди строили здесь деревянный дом. С достоинством раскланивались с нами. Девушки возле двух палаток приседали. С удивлением встретил двух городских парней из Продовольственной Комиссии, которых после ухода «братьев» никто в городе не видел. Узнал, что уже посланы люди за большим отрядом городской молодежи.
За те несколько дней, что прожил в лагере отдыхая, молодежь расчистила участок для посадок анлаха — саженцы были у Вьюры в вещмешке. Приходил леопардовый кот, сидел, обернув хвост колечком вокруг передних лап, наблюдал строительство дома. Сказали, что он избран почетным гражданином будущего поселка…
Путешественник по Вселенной замолчал, посмотрел на часы.
— Скоро мне должны звонить… Это, в общем, все, что стоило рассказать об Иакате. Остальное — лирика.
— Расскажите лирику, — прозвучал голос.
Из коридора в гостиную вошла дочь профессора, студентка.
Мужчины в комнате задвигались, утомленные долгим сидением в креслах и на стульях. Только председатель колхоза был свеж, как огурчик.
С веранды доносился звон посуды, там готовили стол то ли для обеда, то ли для ужина.
Путешественник посмотрел на студентку, кивнул.
— Знаете, я даже молился. Так получилось. У космонавтов дальнего полета, как в прежние времена у моряков на парусных кораблях, особенный взгляд на женщин. Они для нас не становятся обыденностью, всякий раз чудо и тайна. Когда пришла пора, вечером простился со всеми в лагере. Вьюра пошла проводить. Долго спускались к морю — здесь недавно обнаружили более удобный путь к пустыне. Шли молча. Начался подъем, предложил Вьюре вернуться, дальше не провожать, сам, конечно, думая об обратном. Поднялись на скалы, откуда мне надо было вниз. Она сказала, что на Иакате у мужчины может быть только одна женщина на жизнь, у женщины — один муж. Стал обнимать ее, целовал. Она шептала, что где бы я ни был, всегда будет чувствовать, жив ли и как мне. Стал спускаться, спустился, солнце уже близилось к горизонту. Вьюра стояла там, где простились. Прошел несколько километров и всякий раз, когда оборачивался к стене гор, залитых золотом заката, в тот день желтого, казалось, вижу ее на скале. За
