многих — помните прокатившийся по Земле вздох разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная, какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь, таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная Законом Всемирной Симпатии. Что, наконец, понятие добра, вернее, возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной, но только интуитивной убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще.
Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели, слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого дерева, в степи — каждую травинку. Довольствуемся генерализацией — там, за горизонтом трава примерно такая же.
В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня. Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке последнего звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы установить АПС, аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек, единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого, кажется, можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну, отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра.
А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако, серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не попробовать узнать больше — предательство.
Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал, видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки и чугунный памятник Попечителю — по круглому постаменту рельеф, изображающий различные моменты его государственной деятельности.
Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках.
Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки нуден. Однако на ней он был не просто одеждой, чем-то другим. Пакетом, что ли… нет, изящной упаковкой того нежного, прелестного, манящего, что в ней (в упаковке) видно и что предполагается. Так же сделано, как у прочих, но в чем-то иное. Да и вообще она отличалась от тех представительниц прекрасного пола, каких я здесь пока видел, то есть крепких, здоровых, но малоподвижных и несколько неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой талией и стройными ногами. И притом какая-то сдержанная свобода в движеньях — легко, скромно и совершенно естественно. Темные мягкие густые волосы, белые, почти не тронутые загаром руки. Но особенно лицо. Бывает, знаете, такой облик благородства, создаваемый семьями, где в длинном токе поколений не было катастроф и драматических перерывов, где пьянство, картеж, корысть, угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения детских лиц, и от прабабушек к правнучкам передавались спокойное достоинство и женственность. От макушки до кончиков туфель все было и красиво и мило в той, что села напротив и чуть в стороне от меня. Оказавшись рядом с такими девушками, женщинами, невольно подтягиваешься, хочешь быть лучше, чем был до сих пор. Смотрел на нее глазами человека, проведшего полгода в одиночном полете. Чувствовал, что надо оторваться, и не мог.
Она, к счастью, не замечала моего упорного взгляда. Вынула из карманчика куртки маленькую тетрадку, карандашик, начала что-то писать, нахмурилась, зачеркнула. Закусила карандаш, посидела, глядя в небо. Так было довольно долго — записывала, перечеркивала.
Затем ее осенило. Быстрый ход карандашика, торопливо переворачиваемые странички. Перечла все, чуть кивая в такт своему тексту, освобожденно вздохнула, откинулась на спинку скамьи.
Я встал, подошел.
— Здравствуйте. Скажите, это у вас стихи?.. Вы не позволите посмотреть?
И снова дальнейшее пошло не как у других. Правилом было, что если обращаешься к накату с вопросом, — пусть самым простым — он сначала удивляется чуть ли не до испуга, затем начинает мучительно рыться в глубинах своего сознания.
Девушка же сразу просто и открыто сказала:
— Конечно. Садитесь, пожалуйста.
Почерк был ясный. Я прочел то, что уместилось на трех маленьких страничках, и воззрился на девушку в крайнем изумлении. Даже ее очарование поблекло.
Потому что именно этот десяток строф видел вчера в газете.
Не то чтобы полностью разобрал, но кое-что понял и, во всяком случае, твердо удержал в памяти весь вид этого творения — неодинаковой длины строки были набраны в газете не так, как делается у нас, то есть ровной вертикальной линией слева и ломаной, как уж получится, с правой стороны, а образуя симметричную фигуру наподобие вазы. Начальную же строфу и две в середине я просто сумел перевести. Стихотворение открывалось чем-то вроде «Выходите по одному, подняв руки вверх!». Помнил, как удивился тогда, полагая, что это больше подходит не лирике мирного времени, а, скажем, как ультиматум осажденному гарнизону противника. Впоследствии, правда, выяснилось, что правильный перевод: «Выйдем все, как один, голосовать за…» Но это впоследствии, и вообще не в том была суть.
Глянул на девушку с чувством, какое может испытывать романтически настроенный юноша, минуту назад с робким обожанием смотревший на возникшую рядом красавицу, но разочаровавшийся, как только она открыла рот.
Однако все оказалось не так-то просто. Когда я, расстроенный, сказал девушке, что видел эти стихи вчера в газете, она посмотрела на меня с возмущением.
— Помилуйте! Я только что сочинила. При вас.
— Но я читал! Клянусь.
Девушка подумала мгновенье.
— Знаете что, давайте вместе сходим в редакцию. Тут рядом. — Встала со скамьи. — Можете ничего не спрашивать, просто посмотрите, как меня примут со стихами. Это вас скорее убедит, чем мои возражения.
Тут был резон. Мое поколебавшееся восхищение ею в какой-то мере восстановилось.
В редакции — заваленные гранками столы — навстречу нам поднялись темноволосый крепыш с резкими движениями и высокий блондин.
— Наконец-то, Вьюра! Принесла?.. А то мы уже зашиваемся.
Девушка подала крепышу листки. Вскользь глянув на меня, он погрузился в чтение.
— Так… Так… Ну что же, по-моему, очень хорошо. Даже править не надо. Посмотри, Втв, — он обратился к блондину. — И сразу понесем главному.
Блондин прочел стихотворение дважды и победно взмахнул листками в воздухе.
— Превосходно! Пошли.
Черт побери! И печать тут, оказывается, — ритуал.
— Но позвольте! Точно такое же было во вчерашнем номере. Слово в слово. У вас есть подшивка? Посмотрите.
— Какая подшивка?
— Вообще архив. Старые газеты. Разве вы не сохраняете?
— Их нельзя сохранять! Вы что? — Блондин смотрел на меня со страхом.
— Подождите! Я, кажется, понимаю. — Крепыш шагнул ко мне. — А вы не оттуда?.. Не с края?
На всякий случай я неопределенно пожал плечами.
— Извините наше любопытство, — вмешалась девушка. — Говорят, раньше с края приходили многие. По человеку в год или два. А в последние двадцать лет никого.
(Значит, кроме города, здесь еще какой-то «край».)
— Как вы устроились с жильем? — спросил блондин. — Хотя теперь свободных помещений много. — Повернулся к крепышу. — Крдж, пошли. Шеф подпишет и сразу в набор. Мы сейчас вернемся.
Девушка кивнула мне. Трое вышли и стали подниматься по лестнице.
