— Белый Волк нипочем этого не допустит.
— Времена меняются, Кебра. Белого Волка отсылают домой вместе с нами. Вряд ли в его власти противостоять Маликаде.
— Чума бы его взяла, этого Зубра! — рявкнул Кебра. — Вечно от него одни хлопоты. Помнишь, как они с Орендо стащили ту свинью? — Сказав это, лучник осекся. — Извини, дружище, я ляпнул не подумав.
— Орендо виновен в насилии и убийстве, — пожал плечами Ногуста. — Его смерть печалит меня, однако она стала следствием его собственных действий.
— Странно все же. Я неплохо разбираюсь в людях и никогда бы не поверил, что Орендо на такое способен.
— Я тоже, — сказал Ногуста и переменил разговор. —Так где же нам искать Зубра?
— Он был пьян, когда колошматил вентрийцев — а после драки его всегда тянет к бабам, сам знаешь. В этой округе борделей штук двести, и я не собираюсь рыскать по ним всю ночь.
— Но в один мы все-таки могли бы зайти, — с ухмылкой заметил Ногуста.
— Зачем? Вряд ли Зубр окажется именно там.
Ногуста положил руку на плечо другу.
— Сейчас у меня на уме не Зубр, а мягкое тело и теплая постель.
— Ты как хочешь, а я возвращаюсь в казарму. У меня и там койка теплая.
— Зубр отказывается стареть, а ты — оставаться молодым, — вздохнул Ногуста. — Вы, белые, для меня просто загадка.
— Без загадок жизнь скучна.
Ногуста ушел, а Кебра, прихватив с собой вина, отправился в казарму. В комнате, где он жил вместе с Ногустой и Зубром, было холодно и пусто.
Койка Зубра стояла неприбранная, одеяла валялись на полу. Старший кул больше не заходил к ним с инспекциями, и Зубр, не опасаясь наказания, дал волю своему неряшеству.
На аккуратно застеленной кровати Ногусты лежал его мундир.
К постели Кебры никто бы не смог придраться: одеяла сложены квадратиком, подушка сверху, простыня туго натянута, углы завернуты, как по линейке. Кебра разжег огонь в очаге. Золу он выгреб еще утром и сложил с безукоризненной симметрией дрова и растопку.
Ногуста теперь, наверное, лежит с толстой, потной шлюхой — двадцатый из тех, кого она обслужила за день. Бр-р! Даже думать тошно.
Кебра прошел в баню. Котлы не топились, и вода остыла, но он все-таки помылся — старательно, щеткой и мылом. Чистых полотенец на полке не оказалось. Он сердито порылся в корзине для использованных и вытерся наименее мокрым из всех.
Подобная расхлябанность действовала ему на нервы. С одеждой в руках он вернулся к себе и сел, весь дрожа, перед огнем. Ночная рубашка, взятая им из сундучка, хрустела и пахла свежим полотном. Кебра надел ее, и ему сразу полегчало.
На сердце у него, точно камень, лежали слова Илбрена: «Тебе давно пора завести жену и растить сыновей».
Клиенты считали Палиму женщиной с золотым сердцем, и она поддерживала в них это мнение — особенно теперь, когда черты ее начали расплываться под действием лет и законов тяготения. Сердце ее и впрямь напоминало золото — холодное, твердое и хорошо запрятанное.
Лежа на кровати, она смотрела на здоровенную фигуру у окна. Зубра, щедрого гиганта, не отягощенного умственными способностями и воображением, она знала хорошо. Нужды его были просты, требования незамысловаты, сил хоть отбавляй. Вот уже год — с тех пор, как дренаи заняли город — он хотя бы раз в неделю бывал у нее. Платил он хорошо, не лез с разговорами и обещаниями и редко оставался дольше необходимого.
Иное дело сегодня. В постели он крепко обнял ее, а потом уснул. Обычно он, уходя, оставлял ей серебряную монету, а нынче, как только пришел, дал золотой полураг. 11алима попыталась возбудить его, что обыкновенно не составляло труда, но Зубр оказался не в настроении. Палима не возражала. Если мужчина платит золотом только за то, чтобы полежать с ней в обнимку — ей же. лучше. Он проспал часа два, не отпуская ее, потом встал, оделся и отошел к окну. Время шло, а он все стоял там при свете фонаря — огромный, с широченными плечами и длинными могучими руками, теребил свои белые моржовые усы и смотрел на темную площадь внизу.
— Возвращайся в постель, милок, — позвала женщина. — Дай Палиме малость поколдовать над тобой.
— Не сегодня, — ответил он.
— Что это с тобой? Расскажи Палиме.
— Как по-твоему, сколько мне лет? — спросил он вдруг, повернувшись к ней. Шестьдесят пять, никак не меньше, прикинула она, глядя на его лысину и седые усы. Мужчины что дети малые.
— Годов сорок, — сказала она вслух.
Он как будто остался доволен, и напряжение отпустило его.
— Вообще-то я старше, но совсем этого не чувствую. А меня домой отправляют. Всех, кто постарше, отправляют домой.
— А тебе домой разве не хочется?
— Я пришел к Белому Волку один из первых. Дренан тогда обложили со всех сторон, и от королевской армии, считай, ничего не осталось. Но мы побили их всех, одних за другими. Когда я был мальцом, нашей землей правили чужеземцы, а мы, простые мужики, сделали мир другим. Теперь владения нашего короля простираются… — Зубр умолк и закончил неуклюже: — На тысячи миль.
— Он самый великий король на свете, — вставила Палима, полагая, что Зубр именно это хочет услышать.
— Его отец был более великим, потому что строил из ничего. Я при нем двадцать три года прослужил, да еще двадцать при сыне. В двадцати шести сражениях побывал, вот оно как. Что ты на это скажешь?
— Много тебе пришлось повоевать, — согласилась она, не понимая, куда он клонит. — Иди ко мне, миленький.
— Много, это верно. Одиннадцать раз был ранен. А теперь я им, выходит, не нужен больше. Нас таких тысяча восемьсот. Спасибо, мол, и прощайте. Вот вам по мешку с золотом, и ступайте домой. А где он, дом-то? — Зубр со вздохом присел на кровать, застонавшую под его тяжестью. — Не знаю, как мне и быть теперь, Палима.
— Ты сильный — можешь отправиться куда хочешь и делать, что тебе нравится.
— Но я в армии хочу остаться! Я всегда шел в передовой шеренге, и ничего другого мне не надо.
Палима села и взяла его лицо в ладони.
— То, что хотим, мы редко получаем. Почти никогда. А то, чего заслуживаем, еще реже. Нам достается то, что достается, вот и весь сказ. Вчерашний день не вернешь, Зубр, а завтра еще не настало. Все, что есть у нас — это сейчас. А знаешь, что в жизни настоящее? — Она поднесла его руку к своей голой груди. — Вот оно, настоящее. Мы с тобой настоящие. А больше и нет ничего.
Он отвел руку и поцеловал ее в щеку, чего раньше никогда не делал. Она вообще не помнила, когда мужчина в последний раз целовал ее в щеку.
— Пойду я, — сказал он и встал.
— Зачем? Тебе после этого легче станет, Зубр, я ж тебя знаю.
— Это верно, да и ты из всех баб самая лучшая. Я в этом разбираюсь — почитай, всю жизнь деньги плачу вашей сестре. И все-таки я пойду. Меня уж небось стража ищет.
— За что?
— Я тут вспылил, ну и побил пару солдатиков.
— Только побил?
— Ну, может, и не только. Один, погань вентрийская, смеяться надо мной вздумал. Армия, говорит,
