чтобы сделать для него что-нибудь — на это их нет. В зеркале около ресторанной двери он видел, как Андерссон с трудом поднялся на колени; его лицо было опущено, кровь капала на бежевый ковер. Холл не испытывал к нему ни злобы, ни сочувствия, поскольку все его существо поглотила та бездонная самоотверженная любовь, которую не измеришь никаким жалованьем. Он вспомнил о запонках. Коричневый кожаный футляр лежал в кармане рядом с кастетом, сейчас он потемнел от пропитавшей его крови. Закипая гневом. Холл грустно вертел футляр в пальцах. Как заботливо он его выбирал! Это не какая-нибудь дешевка — стильная вещь. Холл решительными шагами пересек вестибюль и потряс футляром перед лицом Андерссона.
— Ублюдок, — сказал он по-английски. — Жалкий ублюдок. У молодого Андерссона был полный рот крови, глаза заволокла красная пелена, он ничего не видел.
— Я не понимаю, — проговорил он, раздувая на губах пузыри. — Не понимаю.
Холл еще раз взмахнул футляром перед его лицом, потом поднял ногу и ударил в живот.
6
Поезд в Гетеборг уходил через полчаса. Прогуливаясь, Энтони и Лу поднялись, по Васагатан, миновали почту и повернули обратно. — Пора идти на вокзал, — сказала Лу.
— Я купил тебе конфеты на дорогу.
— Спасибо.
— Ты запаслась сигаретами?
— Да, — ответила Лу.
Утро в Гетеборге, завтрак в Дротнингхольме, обед с родителями — как мало они виделись, как пусто и голодно на душе. Поднял якорь английский лайнер, пришвартовавшийся у Гранд-Отеля в ту ночь, когда они прибыли в Стокгольм; на Хассельбакене убрали с улицы стулья; Тиволи закрыли. Скоро зима, все разъезжаются по домам.
— Журналы у тебя есть?
— Есть, есть.
Они повернулись спиной к шумной сутолоке на привокзальной площади, снова дошли до почты и вернулись назад. В ресторане напротив вокзала сидел Минти и студил кофе в блюдце, Энтони махнул ему рукой. Оставалось переброситься незначительными фразами — жалко, что уезжаешь, может, еще увидимся, мне было хорошо с тобой, спасибо, au revoir, auf Wiedersehen, если когда-нибудь будешь в Ковентри, — оставалось поцеловаться на платформе и взглядом проводить поезд.
— Мне было хорошо с тобой.
— И мне.
— Пора идти на вокзал. — Еще один шаг, у почты развернуться — и в обратный путь по Васагатан.
— Хорошо бы и мне уехать.
— Да.
— Будешь немного скучать?
— Да.
— Пиши.
— Какой смысл?
— Вон твой отец. Разыскивает тебя. Махни ему рукой, он успокоится и уйдет. Как всегда, с Локкартом.
Вот и еще что-то кончилось, еще одна зарубка в памяти рядом с лестничной площадкой, надписями на стене и молоком, которого не было. — Зачем тащиться на платформу? Осталось еще десять минут. — Высокие перистые облака затягивали ясный небосвод. — Будет дождь. — Я пройду с тобой немного дальше, — сказал Энтони. Что ж, думал он, это не самый худший конец: хуже, когда звонишь в пустую квартиру, ждешь все утро на лестнице и, не зная почерка, гадаешь, что она могла написать:
«Сегодня молока не было», «Вернусь в 12:30», «Вызвали, вернусь завтра»; среди полустершихся записей женские торсы, бегло нацарапанные мальчишеской рукой; прямо скажем, могло быть хуже, а так — было и кончилось, привет, Минти, привет, старина, выпейте чашечку кофе, каким-то будет новый туристский сезон, поживем — увидим. — Мне нравится твоя шляпка. — Она очень древняя. — Ничего страшного — все кончается, к этому привыкаешь, жизнь — та же азбука Морзе: точка — тире, точка — тире, не знаешь, где остановиться.
— Это уже мой поезд. Если когда-нибудь будешь в Ковентри…
— Вполне возможно.
— Бежим. Вот моя карточка. У нас есть телефон. Нужны крепкие нервы, чтобы не сорваться в эти лихорадочные последние минуты, когда бежишь вдоль вагонов, раздумывать уже некогда, и сейчас все кончится…
— Дальше не ходи.
— Еще немного. Вон твой вагон. — Когда кричит проводник и захлопывает дверь.
— Слушай, Аннет.
— Лу, с вашего позволения.
— Ну конечно — Лу. Прости; у нас еще три минуты. Я все время думаю. Знаешь, ты права насчет работы. Я ее брошу. Несколько дней назад в Салтшебадене… На будущей неделе я вернусь в Англию, Лу. — Не правда.
— Вот увидишь.
— Приятный будет сюрприз.
— Роман?
— Не возражаю. В виде исключения.
— Значит, ровно через неделю в Ковентри. Как мы встретимся? Где-то в самом хвосте длинного поезда призывно махали руками Дэвиджи, но спешить некуда, до отправления две минуты и к тому же только что прибыл английский посланник. Начальник станции церемонно поклонился, подбежал носильщик, и сэр Рональд не спеша направил свои замшевые туфли в сторону книжного киоска; всего два чемоданчика, потянуло домой на пару дней. — Ровно в этот день через неделю.
— Слушай, — заторопилась Лу. — На Хай-стрит есть кафе. Марокканское. Ты его сразу найдешь: это на той же стороне, где Вулворт, только ближе к почте. Ровно через неделю я буду там после обеда. Позвони, если не сможешь.
— Я приду, — сказал Энтони.
— Я буду во втором зале.
На виду у беспокоящихся Дэвиджей они не решились поцеловаться, ограничились рукопожатием, и, чувствуя, как в его руке похрустывают суставы ее пальцев, Энтони подумал: «Да, это роман». Она побежала в конец поезда; он чувствовал себя усталым и опустошенным, словно она унесла с собой свою половину воспоминаний — завтрак, обед, постель в квартире Минти. Сэр Рональд водворился в своем первом классе, развернул «Таймс» и, набирая скорость, мимо Энтони, сверкая стеклами и ослепляя электричеством, побежали вагоны, словно батальон чистеньких щеголеватых новобранцев, и он, старый сверхсрочник, едва успел козырнуть им в ответ. Он отправился искать Минти. Надо с кем-то отвести душу.
Минти переливал кофе из чашки в блюдце и из блюдца обратно в чашку.
Мимо спешили прохожие.
— Я бросаю свою работу, — сказал Энтони. — Возвращаюсь в Англию, в Ковентри.
— Работой не бросаются, — сказал Минти.
— Что-нибудь подвернется. — Но не чувствовал он в себе былой уверенности: ведь если раньше не приходилось голодать и подолгу сидеть без денег, то лишь потому, что всегда была возможность заняться пылесосами. — Везет вам, — сказал Минти.
— Это вам везет. У вас регулярное пособие, — но, если честно, он, конечно, не завидовал Минти. Посмотришь, как спешат по своим делам шведы, как перед очередным поездом оживает привокзальная
