голову прозвать ее Дульсинеей, поскольку никто, кроме мэра, слывшего коммунистом, и владельца ресторана не читал произведения Сервантеса, да и то сомнительно, чтоб последний продвинулся дальше сражения с ветряными мельницами.
— Тереса, — сказал отец Кихот, — у нас гость к обеду: надо побыстрее все приготовить.
— Да ведь у нас один только ваш бифштекс и салат, ну и еще остатки ламанчского сыра.
— Бифштекса моего хватит на двоих, да и епископ такой милый.
— Епископ? Нет уж, ему я не стану прислуживать.
— Да не
И отец Кихот объяснил, при каких обстоятельствах он встретился с епископом.
— Но ведь бифштекс-то… — сказала Тереса.
— А что такое?
— Ну нельзя же подавать епископу бифштекс из конины.
— Мой бифштекс — из конины?
— Я вам всегда такой готовлю. Откуда же мне взять говядины на те деньги, что вы мне даете?
— И ничего другого у тебя нет?
— Ничего.
— О, господи, господи. Будем молиться, чтобы он не заметил. Я-то ведь не замечал до сих пор.
— А вы никогда ничего лучшего и не ели.
Отец Кихот вернулся к епископу с полбутылкой малаги в весьма смятенном состоянии духа. К радости отца Кихота, епископ согласился выпить рюмочку, а потом и другую. Может, вино притупит его вкус. Епископ уютно устроился в единственном кресле отца Кихота. А отец Кихот с тревогой изучал гостя. Епископ не выглядел опасным человеком. Лицо у него было очень гладкое — точно никогда не знало бритвы. Отец Кихот пожалел, что не побрился утром после ранней мессы, которую отслужил в пустой церкви.
— Вы сейчас на отдыхе, монсеньор?
— Не совсем, хотя, по правде говоря, я рад побыть вне Рима. Я знаю испанский, и Святой Отец поручил мне одну конфиденциальную миссию. У вас в Эль-Тобосо, наверное, очень много бывает иностранных туристов.
— Не так уж много, монсеньор: тут ведь и смотреть-то особенно не на что, если не считать музея.
— А что у вас за музей?
— Это совсем маленький музей, монсеньор, — всего одна комната. Не больше этой моей гостиной. Ничего интересного там нет — одни автографы.
— Какие автографы? Можно мне еще рюмочку малаги? А то от сидения на солнце в этом сломанном автомобиле у меня такая появилась жажда.
— Вы уж извините меня, монсеньор. Видите, какой из меня плохой хозяин.
— Я еще ни разу не встречал музея автографов.
— Видите ли, мэр Эль-Тобосо много лет назад начал писать главам государств с просьбой прислать переводы Сервантеса со своим автографом. И собралась замечательнейшая коллекция. Конечно, у нас есть автограф генерала Франко на главном экземпляре, как я бы его назвал; есть автографы Муссолини и Гитлера — этот писал так мелко, точно мушиный помет, — и Черчилля, и Гинденбурга, и какого-то Рамсея Макдональда — он, кажется, был премьер-министром Шотландии.
— Великобритании, отче.
Тут вошла Тереса с бифштексами, мужчины сели за стол, и епископ произнес молитву.
Отец Кихот разлил вино и не без внутренней дрожи стал наблюдать за тем, как епископ отрезал кусочек бифштекса и быстро запил его вином — наверное, чтобы отбить специфический вкус.
— Это весьма заурядное вино, монсеньор, но есть у нас ламанчское — вот им мы очень гордимся.
— Вино вполне пристойное, — сказал епископ, — а вот бифштекс… бифштекс, — повторил он, уставясь в тарелку, и отец Кихот приготовился к худшему, — бифштекс… — в третий раз сказал епископ, словно ища в глубинах памяти описания древних обрядов и то слово, которое тогда употребляли вместо анафемы (Тереса, подойдя к двери, тоже дожидалась его приговора), — ни за одним столом, никогда и нигде не пробовал я… такого нежного, такого ароматного, позволю себе даже допустить святотатство и сказать — такого божественного бифштекса. Я хотел бы поздравить вашу замечательную домоправительницу.
— Она тут, монсеньор.
— Любезная моя, разрешите пожать вашу руку. — И епископ протянул ей свою руку с перстнем, как протягивают скорее для поцелуя, чем для рукопожатия. Тереса же поспешно попятилась на кухню. — Я что-нибудь не так сказал? — спросил епископ.
— Нет, нет, монсеньор. Просто она не привыкла готовить для епископов.
— Лицо у нее некрасивое, но честное. А в наши дни, даже в Италии, домоправительницы часто вводят в смущение — такие красотки, хоть завтра женись, и — увы! — очень часто этим дело и кончается.
Тереса влетела с сыром и столь же стремительно вылетела из комнаты.
— Немножко нашего queso manchego [ламанчского сыра (исп.)], монсеньор?
— И, пожалуй, еще рюмочку вина к нему.
Отец Кихот почувствовал, как по телу начало разливаться приятное тепло. Все подталкивало его к тому, чтобы задать вопрос, с которым он не осмелился бы обратиться к собственному епископу. Римский епископ, в конце концов, все-таки ближе к источнику веры, да и то, что епископу понравился бифштекс из конины, придавало смелости. Ведь не случайно же отец Кихот назвал свой «сеат-600» «Росинантом», и если спросить о нем, как о лошади, то, пожалуй, скорее получишь благоприятный ответ.
— Монсеньор, — сказал он, — есть один вопрос, который я часто задаю себе, вопрос, который, наверное, скорее придет на ум деревенскому жителю, чем горожанину. — Он помедлил, словно пловец перед прыжком в холодную воду. — Как, по-вашему, молиться господу за здравие лошади — это богохульство?
— О здравии лошади здесь, на земле, — не колеблясь, отвечал епископ, — нет, такая молитва вполне допустима. 'Святые отцы учат нас, что господь создал животных для человека, и долгая жизнь лошади на службе человеку не менее желательна в глазах господа, как и долгая жизнь моего «мерседеса», который, боюсь, начинает меня подводить. Должен, однако, признаться, что чудес с неодушевленными предметами не зарегистрировано, а вот что касается животных, то у нас есть пример валаамовой ослицы, которая по велению господа оказала необычайную услугу Валааму.
— Я-то думал не о пользе, какую лошадь может принести своему хозяину, а о том, можно ли молиться за ее благополучие… и даже за то, чтоб ей выдалась легкая смерть.
— Я не вижу возражений против того, чтобы молиться за ее благополучие: лошадь после этого вполне может стать послушнее и лучше служить своему хозяину, — но я не вполне уверен, что вы имеете в виду, говоря о легкой для лошади смерти. Легкая смерть для человека означает смерть в единении с богом, обещание вечной жизни. Мы можем молиться за земную жизнь лошади, но не за вечную ее жизнь — это уже граничило бы со святотатством. Правда, есть в нашей Церкви течение, которое считает, что собака наделена эмбрионом души, хотя лично я нахожу эту идею сентиментальной и опасной. Не следует открывать без нужды лишние двери неосторожными суждениями. Ведь если у собаки есть душа, то почему ее не должно быть у носорога или кенгуру?
— Или у комара?
— Вот именно. Я вижу, отче, что вы стоите на правильных позициях.
— Вот только я никогда не мог понять, монсеньор, как это комар мог быть сотворен для пользы человека. Какая же от него польза?
— Ну что вы, отче, польза очевидная. Комара можно сравнить с плетью в руках господа. Он учит нас терпеть боль во имя любви к Нему. А этот пренеприятный писк, который мы слышим, — это, возможно,
