— Сегодня кино будут показывать! — сказал Беридзе, — Можно мы посмотрим, а потом пойдём туда-сюда.
— Может быть тебе ещё и на спину насрать? — спросил боцман.
Это был один из обычных ответов Хамовского. У него можно было попросить что угодно, например новую мочалку или ниток и иголку, а он помнил, сколько он чего, когда и кому давал. Или…
— Товарищ мичман, дайте мыла земляничного, ну устал я уже хозяйственным мылом голову мыть, — канючил какой-нибудь матросик.
— Хозяйственным мылом мыться хорошо, — отвечал боцман, — его крысы жрут. Они дрянь жрать не станут.
— Вот я и говорю, товарищ мичман, дайте мне плохого земляничного мыла, я знаю, у вас еще осталось.
— А может тебе ещё и на спину насрать, — говорил Хамовский.
В его устах это означало некое великое благо, которого просивший явно не заслужил. Ни от кого я не слышал такой фразы. А у Хамовского их было много. В этих фразах тоже слышалось эхо незапамятных времен.
То есть, нам с Беридзе было бесполезно препираться, нужно было переодеться и следовать за Хамовским.
— А что понесём-то? — обречённо спросил я.
— Ещё один вопрос и понесут тебя, — был ответ.
Через пятнадцать минут мы шли в нашей суконной форме и бескозырках с белыми чехлами по пирсу, а ещё через пять минут поднимались в сопку. Шли медленно, Хамовский быстро не ходил.
Было уже по-летнему тепло и сквозь павшую прошлогоднюю траву торчали тоненькие новые травинки.
К часу дня мы были в посёлке. Не хочу описывать этот посёлок. Тот, кто знает отдаленные от цивилизации посёлки, в которых в основном живут разнообразные военные и печальные гражданские лица, он может себе этот посёлок представить. Типичный такой посёлок. А тот, кто не знает, тот не сможет представить себе этот ужас и безысходность. Не сможет, сколько бы я это не описывал.
Мы подошли к магазину и остановились.
— Так, — сказал Хамовский, — нам надо найти одного моего старого корабельного друга (это прозвучало как цитата из «Острова сокровищ», но я уверен, что Хамовский и не знал, что он почти точно повторил слова слепого Пью из романа Стивенсона).
Он зашёл в магазин и минут десять разговаривал с продавщицей.
— Так, — сказал он, выходя, — оперативное время 13 часов 8 минут. Сейчас мы обедаем и за дело. Он накормил нас рыбными консервами и плохим хлебом, пили мы тёплый густой сливовый сок. Всё это он купил в магазине и поел с нами. Трапезничали мы молча, сидя на скамейке возле магазина. Две ложки и вилку он взял у продавщицы.
Потом мы пошли мимо двухэтажных деревянных домов. Людей практически не было видно, только из открытых окон доносились звуки работающих телевизоров. Возле одного такого дома мы остановились. Хамовский приказал его ждать, зашёл в грязный тёмный подъезд и стал подниматься по лестнице. Его не было долго, минут сорок. Мы уже начали маяться. Я ужасно устал от молчания. Мы молчали всю дорогу. Хамовский и Беридзе были ещё те собеседники.
Наконец наш боцман вернулся и не один. С ним вместе шёл худой, весь испитой и бледный мужичок в тренировочных штанах и желтой флотской офицерской рубашке. Рубашка была грязная и заправлена под резинку штанов. На ногах у него красовались шлёпанцы, которые хлопали по пяткам при ходьбе.
— Вот, — сказал Хамовский, — это Эдик! Мой друг и брат. Для вас, пацаны, это Эдуард Павлович! Когда-то на крейсере «Суворов» его боялись даже больше меня. Он был самый страшный мичман.
Эдуард Павлович смотрел куда-то мимо нас и был здорово пьян.
— А тебе, Эдик, — продолжил Хамовский, — имена и звания этих салаг знать не обязательно. Разве это моряки, — сказал он и подмигнул нам.
Эдик плюнул и пошёл куда-то влево, не сказав ни слова. Хамовский пошёл за ним, а мы потащились следом. Мы прошли мимо каких-то сараев и сараюшек, каких-то углярок и деревянных клетушек и приплелись к гаражам. Их было несколько, кирпичных гаражей с ржавыми воротами. По мусору и жухлой траве перед этими воротами было ясно, что машины здесь не держат, а если держат, то пользуются ими очень редко или не пользуются вовсе.
Эдуард Павлович подошёл к одному из этих гаражей, вытянул из кармана связку ключей на длинном кожаном шнурке. Он поковырялся с висячим замком, не сразу, но всё-таки открыл его и распахнул перед нами ворота.
В гараже никакой машины не было, там вообще почти ничего не было. Пара ящиков из-под снарядов, какой-то хлам по углам и в самом центре стоял тот предмет, который вскоре станет для нас с Джамалом и бременем, и жребием, и мукой. Предмет был большой, железный, ржавый и явно кустарного производства. Это был трансформатор, очевидно сделанный умельцами в незапамятные времена.
— Вот, — сказал Хамовский, — щас мы его отнесём на корабль. Хватайте его, мужчины, — это было сказано нам.
Эдуард Павлович сел на ящик и весь обвис и обмяк. Мы так до сих пор и не слышали его голоса. Он сделал какой-то неопределённый жест в сторону Хамовского, тот тут же подал ему сигарету и щелкнул зажигалкой.
— Эдик, оставь себе пачку, — сказал Хамовский.
Эдуард Павлович протянул руку, Хамовский вложил в неё пачку дешевых сигарет без фильтра.
А мы с Джамалом с ужасом изучали трансформатор. К нему страшно было прикоснуться. В нём жили и умерли многие поколения пауков и их жертв. Пыль времен въелась в него, а ржавчина слоилась лохмотьями. Мы, в своей чистенькой выходной суконной форме с содроганием прикоснулись к трансформатору.
Мы взяли, подняли его, ощутили вес (я думаю, килограмм 55-60) и вынесли трансформатор на солнечный свет. Хамовский же что-то говорил Эдуарду Павловичу, но тот молчал.
— Ну ладно, Эдик, посиди здесь, — ласково говорил наш боцман, — посиди. Я буду заглядывать, держись.
Он вышел из гаража с грустным лицом.
— Какой был моряк! — тихо и как бы сам себе сказал он. — Ну-ка схватили и бегом на корабль, — рявкнул Хамовский на нас, задымил сигаретой и зашагал, не глядя на наши действия. Эдуард Павловича мы больше не видели и слова от него не дождались.
Как описать наши муки. Это были действительно муки на грани и за гранью отчаянья.
Во-первых, трансформатор невозможно было нормально ухватить руками. Острые края ржавого металла удавалось зацеплять только пальцами. Во-вторых, трансформатор был тяжелый, в третьих мы с Джамалом были очень разного роста, в смысле, он был много выше меня, в четвёртых, дорога шла то взбираясь на сопку, то спускаясь с неё, в пятых — 11 километров, в шестых, было очень обидно, всё-таки воскресенье… и много других более или менее существенных факторов.
Очень скоро мы могли двигаться вперед только короткими перебежками. Мы брали трансформатор, поднимали его, при этом Джамал нагибался, а я, наоборот, старался выпрямиться как можно сильнее. Мы пробегали шагов десять-двенадцать и почти бросали нашу ношу в пыль. Потом мы стояли, тяжело дыша, несколько секунд, менялись местами и передвигались ещё на десять-двенадцать шагов. Иногда Беридзе курил.
Хамовский же уходил далеко вперед и стоял или сидел, дожидаясь пока мы дотащимся до него. Как только мы приближались, он уходил опять далеко-далеко.
Мы пытались соорудить ручки из наших ремней, но ничего сколько-нибудь технологичного у нас не получалось. Мы только исцарапали и попортили черные поверхности наших ремней.
Потом мы сняли наши гюйсы (ну в смысле, наши трёхполосые воротники) и чехлы с бескозырок. Мы обмотали ими разбитые в кровь руки. Вскоре эти обмотки истрепались и не спасали вовсе. Очень хотелось пить, но об этом не было смысла думать. Потом захотелось есть. Потом, не то чтобы расхотелось, а просто ощущение усталости, боли и обиды вытеснили чувство голода.
