Анатолий Дроздов
Малохольный экстрасенс
Пролог
Вовка с хрустом всадил лопату в песок:
– Здесь!
Он присел на корточки, достал из кармана затертую пачку 'Астры' и с нескрываемой насмешкой глянул на Панова.
– Давай!
Панов, не отвечая, воткнул в мягкую землю длинный металлический щуп, огляделся.
Местечко и вправду было невеселое: куцая поляна, даже, пожалуй, не поляна – поросший редкой травой и какими-то деревцами-недомерками пустырь среди чахлого кустарника за деревней. А там, где он сейчас стоял, у опушки чернолесья (ольха, осина и квелые березки), и вовсе была лысина – проплешина почти правильной овальной формы диаметром метров в восемь в самой широкой части. Даже сухого стебелька не выглядывало здесь из серого песка – только вовкина лопата.
Было еще совсем рано – слишком рано для активной деятельности после вчерашней содержательной беседы за полночь за стаканом рафинадного самогона, и Панов мысленно пожелал доброго здоровья деревенскому жителю Вовке с его идиотской привычкой вставать ни свет ни заря, а также самому себе, затеявшему вчера этот глупый спор. Ему, конечно, очень нужно было сражаться за научную точку зрения с колхозным трактористом, как и все в деревне, убежденному в том, что молнии постоянно бьют в это проклятое Богом место именно потому, что оно проклятое. А он, разгорячась от рафинадного, доказывал, что такого не может быть: тут или руды железные близко к поверхности залегают, или, того проще, какой-то стальной задний мост, с машинного двора колхоза тайком упертый, кто-то закопал да и забыл. Словом, вышел на научный эксперимент. Ищи теперь этот задний мост или руды. Курскую магнитную аномалию у деревни Прилеповка…
Панов сглотнул вязкую слюну, скопившуюся во рту, и, вздохнув, взялся за щуп. Длинная, острая спица, сделанная из толстой стальной проволки, легко входила в рыхлый серый песок по самую рукоятку. Он начал с краю и, методично всаживая сталь в землю через каждые полшага, прочесывал проплешину – черт бы ее подрал!
Вовка, попыхивая сигаретой, с интересом наблюдал за ним. Панов понимал, чего тот ждет. Что городской приятель быстро выдохнется, сдастся, и тогда всей деревне можно будет рассказать, как он посрамил 'ученого'. Они выросли вместе: легкая характером и поведением мать Панова отвозила его каждый год на целое лето под присмотр одинокой сестры; они с Вовкой днями шастали по окрестным лесам, пугая невинную живность выстрелами из самопалов или до посинения бултыхаясь в Переплюйке – крохотной речушке у деревни, полностью соответствовавшей своему названию. Потом пути их разошлись: Вовка остался в деревне, а Панов пустился грызть гранит науки – способности вдруг открылись. 'Во многой мудрости много печали, кто умножает познания, тот умножает скорбь…' С тех пор они виделись редко – когда Панов приезжал навестить тетку, давно заменившую ему сгинувшую где-то на обширных просторах великой страны мать. И во время этих задушевных встреч с традиционным стаканом рафинадного (из зерна по причине трудоемкой технологии в деревне давно самогона не гнали) друг детства, видно испытывая какую-то обиду на него, все пытался хоть в чем-то Панова переспорить, доказать, что он знает не меньше. В последние годы Панов в таких ситуациях обычно уступал – было б из-за чего портить отношения. Но вчера почему-то заупрямился…
Упрямство одолевало его и сейчас: с первого взгляда ему стало понятно, что ничего он на этой чертовой земляной лысине не найдет, но он все же тыкал и тыкал щупом в песок, время от времени смахивая пот со лба – между небом, затянутом тяжелыми черными облаками, и унылой землей становилось по предгрозовому душно. Может быть, если бы Вовка не улыбался так нахально!
Вовке надоело первому.
– Ладно, Дим, бросай! – он отшвырнул давно погасший окурок, встал и с наслаждением потянулся. – Ни хрена тут нету – сам видишь. Хрен с ней, бутылкой, – добавил он миролюбиво, – не надо. Пойдем, похмелимся, как люди, и… – он вздохнул, – работы много.
Приступ упрямства у Панова еще не прошел: он только головой покачал в ответ.
Вовка пожал плечами:
– Смотри, гроза будет. Долбанет молнией – будет тебе открытие! – он сложил руки на груди и закатил глаза, наглядно изображая ближайшее будущее приятеля.
Панов, не отвечая, ожесточенно воткнул щуп в землю. Вовка еще раз пожал плечами, покосился на лопату (лопата была хорошая, острая, с черенком, отполированным до блеска ладонями), вздохнул и потянулся к деревне. Панов же в сердцах саданул щупом в песок, и в этот миг под острой сталью что-то звякнуло.
Похолодев от радости, он схватился за лопату. Но радость улетучилась также быстро, как и пришла. Это был металлический шар, величиной с полкулака, весь изъеденный ржавчиной – то ли чугунное ядро эпохи петровских войн со шведами (а тогда хорошо повоевали на этой земле), то ли принадлежность шаровой мельницы, невесть как сюда попавшая.
Несколько минут Панов вертел в руках находку, тупо размышляя, как это могло здесь оказаться; затем, махнув на все эти размышления рукой, бросил шар на песок и полез в карман за сигаретами. Ясно было одно: доказать Вовке, что именно эта штуковина притягивает молнии, все равно не удастся…
Накрапывало, и Панов, жадно втягивая в себя дым от уже обжигавшего пальцы окурка, засобирался в деревню. Он шагнул к торчавшей в земле лопате, и в этот миг будто кто-то разорвал небо надвое. Оглушительный треск ударил его сверху, и ослепительно-белая, с синевой по краям (он успел заметить эту синеву) лента шваркнула прямо перед ним в землю; его подбросило, и все вокруг исчезло в черноте…
Очнулся он от ощущения сырости на лице. Открыл глаза. Грязно-серые облака висели прямо над ним и из них сеялся мелкий колючий дождик.
Он сел и огляделся. Лопата и щуп валялись рядом, между ними – злосчастный ржавый шар. Он провел ладонью по груди. Одежда была влажной, но не мокрой – значит лежал он без сознания недолго. 'Молния, – вяло подумал он, – все-таки они сюда точно бьют – Вовка не зря предупреждал. Хорошо еще, что не убило нахрен!'
Он встал, подобрал лопату и щуп, машинально сунул в сразу оттопырившийся карман находку и побрел к деревне. Его слегка мутило, ноги казались ватными, зато прежняя тяжесть в голове исчезла – будто и не было вчерашнего вечера со стаканом и жарким спором за полночь…
Вовка уже успел куда-то умчаться на своем мотоцикле, Панов оставил у него во дворе лопату и щуп и отправился к тетке. В сенях дома он залпом выпил кружку ледяной воды, машинально переложил находку из кармана в свою тощую потрепанную сумку, валявшуюся здесь же, и шагнул в дом.
Тетка лежала на кровати поверх покрывала в одежде и слегка постанывала: снова давление прыгнуло, судя по всему, прямо за утренними хлопотами. Он придвинул стул, присел. Она повернула к нему перекошенное болью лицо.
– Где это ты ходил?
– Да так, – ответил он неопределенно. И спросил:
– Болит?
Она прикрыла глаза, подтверждая – качать головой или говорить, видно, не позволяла боль.
Повинуясь какому-то безотчетному чувству, он положил левую ладонь на ее лоб. Лоб был горячий, да так, что собственная ладонь показалась ему ледяной. Он вдруг ощутил, как холод из его ладони заструился туда, в жар, он словно бы лил что-то из себя самого на этот пышущий огнем лоб; и жар этот вдруг как бы стал сжиматься, отступать. Ощущение было странное и пугающее, он, испугавшись, отдернул было ладонь.
Но тетка с неожиданным проворством упредила его движение, крепко схватив ладонь обеими руками.
– Не надо, пусть будет, – тихо попросила она, и он подчинился.
Так прошло несколько минут. Он почувствовал, что жар под его ладонью съежился и исчез совсем; руки тетки ослабли и тихонько скользнули на постель, она задышала ровно и тихо – уснула.
Панов встал и вышел в другую комнату. Старенькие часы на стене – его подарок тетке к пятидесятилетию – показывали десять. Автобус в город отправлялся через час, а ему еще надо было топать три километра до остановки…
1.
Колесо, подпрыгивая, мчалось по дороге.
Где-то далеко впереди остался тяжелый визг тормозов; потом, вспоминая и сопоставляя факты, Панов связал это воедино: замерший вдали тяжелый грузовик, грузно осевший на левый бок, и тяжелое огромное колесо, что сейчас, набирая скорость, неслось под гору прямо на кучку людей, сгрудившуюся под жалким навесом троллейбусной остановки. Панов услыхал, как ахнули позади, затем ощутил, как все подались назад – к перегородке со скамейкой из толстых брусьев. Никто не бросился в сторону, под дождь, будто оказаться сейчас под этим мелким противным дождиком представляло большую опасность, чем черная тугая, прошитая металлом резина, что через несколько мгновений должна была вмять всех в облупленную, но прочную стену перегородки. Все словно оцепенели.
Панов оказался впереди: он пришел позже и не подался назад вместе с остальными – стоял сейчас один на самой грани, отделявшей сухое пространство под навесом от туманной стены дождя; стоял и смотрел на стремительно приближавшееся колесо. Он мог давно отскочить в сторону, но почему-то не сделал этого – за его спиной вдруг заплакал ребенок. Он вспомнил, что, забегая под навес, видел детскую коляску и розовощекого малыша в ней. Тот, в коляске, отскочить в сторону не мог…
