апломбом. О том, зачем я здесь, никто не поминал, я тоже из осторожности помалкивал; но ближе к середине обеда Ипполита жестом показала, что пора начинать, и я, стараясь не привлекать особого внимания, повиновался, пока не успел заглохнуть грохочущий мотор Карадокова монолога. Казалось, он пребывает в странной нерешительности, не зная, то ли поддаться веселящему действию вина, то ли сделаться раздражительным и мрачным; по-видимому, он все ещё был обеспокоен тем, что она сказала ему, потому что вдруг резко переменил тему:
— Конечно, я всегда буду благодарен фирме, как же иначе? Она предоставила мне возможность построить все свои, так сказать, храмы. Но разве можно строить храмы, не будучи верующим человеком? Во всяком случае, я не собираюсь расстраиваться, пока не буду знать точно, что у Иокаса на уме, — и, словно желая объяснить метафору, обернулся ко мне и сказал: •— Я говорю о «Мерлине», сынок. Легко ввязаться, да трудно освободиться. Тем не менее придёт день… — Он тяжело вздохнул и взял Ипполиту за руку. — А теперь надо постараться и провести вечер весело. Что толку переживать. Предлагаю всем двинуться в «Най», будете моими гостями. Клянусь пуповиной Господа воскресшего, отлично проведём время. Ну, как? Знаете «Най», Чарлок?
— «Голубой Дунай»? Понаслышке.
— Мы там как у себя дома, скажи, Пулли?
Он вопросительно обвёл глазами круг освещённых свечами лиц. Похоже, его предложение не вызвало особого восторга. Он огорчился. Что до «Голубого Дуная», то среди завсегдатаев борделей этот слыл за самый пристойный. Ветер и непогода постоянно меняли его название, выведенное неоном: буквы вываливались, перегорали. Сейчас оставшиеся манили ночного путника легендарными «НАЙ», «ансинг» и «абаре».
— Я не прочь пойти, — сказал я и тут же получил дружеский тычок от Хана. Он был доволен, что хоть кто-то его поддержал. К нему вернулось хорошее настроение.
— Хозяйкой там очаровательная мадам, дочь русского великого князя и бывшая жена британского вице-консула, исключительно достойная того, чтобы её величали княгиней
и вице-консульшей, однако она называет себя миссис Хенникер.
Ипполита улыбнулась и сказала:
— Её все Афины знают.
— Причём с лучшей стороны, — кивнул Карадок, — у неё самые чистоплотные девочки в Аттике; а ещё у неё есть вот такущая турчанка по имени Фатима. — Он широко развёл руки, чтобы показать, какая она необъятная. — Фатима там героиня.
Все это становилось менее и менее эзотерическим. Карадок соблазнял нас морем красного нимейского и пророчеством:
— Вот увидите, Графос тоже туда придёт и спасёт нашу шкуру.
Она улыбнулась, это так, но улыбнулась с грустью и неуверенно покачала головой.
— Я дам вам большую машину, — сказала она, — но сама не поеду. На тот случай, если он позвонит или зайдёт ко мне. Надеюсь, вы встретите в «Нае» всех ваших друзей, и Сиппла тоже. Он знает, что вы должны были сегодня приехать.
Разрезая сыр, Карадок похвалил его («Этот камамбер хорошо полежал, долго — не за пазухой у Авраама, но у самого султана под волосатой мышкой») и добавил с полным ртом:
— По мне, никто не может сравниться с этим клоуном Сипплом.
Пулли объяснил, что Сиппл — «сомнительная личность».
— Зато неотразимый, мой любимый
— Талантливый зады повторять, — возразил Пулли. По его лицу видно было, что им владеет яростный, хотя и подавляемый дух отрицания. Карадок, явно уже хмельной, раздражённо отвернулся от него, чтобы высказать несколько соображений первостепенной, так сказать, важности тишайшему и нерешительному графу, на лице которого при упоминании о борделях появилось страдальчески тревожное выражение. Ясно было, что он не собирался принимать участие в нашей оргии. Карадок, возможно, чувствуя некоторую сомнительность своего предложения, попытался уговорить его, рассуждая о положительной стороне низменной жизни. В таком вот роде:
— «Най» — превосходное место, чтобы испытать себя, лучше, чем церковь. Почему нет, в конце концов? Оргазм ближе, чем что-то другое, подводит нас к смерти, он — её мгновенное подобие. — (Ипполита охнула с миной отвращения.) Ханом овладел проповеднический пыл, в его голосе отчётливо слышался отзвук валлийской скинии. — Вот почему оргазм сопровождает молитва, поэзия, искупительная жертва, табу. Древние греки видели их явное родство и в своей мудрости совмещали храм и бордель. У нас нет воображения. Мы глупцы! Священник норовит обуздать его энергию, использовать, как динамо-машину, чтобы ещё больше запудрить мозги. На наших харях мерзкие гримасы. Взгляните на него, и на него, и на неё.
В ответ на поэтические излияния Хана Пулли принялся корчить обезьяньи рожи и бить себя в грудь и по бицепсам. Это восхитило Хана, который теперь стоял и тоном валлийского пастора наставительно увещевал его:
— Что умней, Пулли, дорогой мой: носить своё естество, как костюм, или насиловать и обуздывать его?
Пулли, тоненько взвыв, ответил:
— Сложи и убери его, Карри, будь умницей. Другого у меня нет, только этот, в котором ты летел весь день в само лете. — Он повернулся к нам за поддержкой— Можете вы это выносить, когда чёртовы друиды прут из него?
— Конечно, могут, — величаво сказал Карадок, все ещё в боевом задоре.
— С трудом, — призналась Ипполита.
— Меня так просто в дрожь бросает, — сказал Пулли.
— Очень хорошо. — Карадок нетвёрдо опустился на стул. — Очень хорошо, филистимляне. Очень хорошо. — Он взял меня за руку и принялся декламировать:
Наша реакция воодушевила его, и нам грозило выслушать ещё балладу, начинавшуюся так:
Но на этом ему пришлось остановиться, с шутливым раскаянием приняв весёлый протест Ипполиты. Она скинула сандалии и покуривала турецкую сигарету в чёрном костяном мундштуке. Карадок взял розу из вазы на столе, недовольно заметил: «Луна сегодня припозднилась». Он смотрел на лёгкий белый мазок на
