– Свободы желаю! Желаю абстракционизма с додекакофонией!.. Вот я тебе скажу…
Он наклонился и хрипло зашептал:
– Скажу как другу… У меня была идея – рвануть отсюдова, куда попало. Хоть в Южную Родезию. Лишь бы подальше от нашей деревни… Но как?! Граница на замке! С утра до ночи под охраной Карацупы… Моряком пойти в загранку – сельсовет не отпустит… На интуристке жениться? На какой-либо древнегреческой бляди? Где ее возьмешь?.. Один тут говорил – евреев выпускают. Я говорю супруге: «Верка, это же мыс доброй надежды…» А супруга у меня простая, из народа. Издевается. «Ты посмотри, – говорит, – на свою штрафную харю… Таких и в кино пускают неохотно. А он чего надумал – в Израиль!..» Но я с одним тут посоветовался. Рекомендует на еврейке временно жениться. Это уже проще. Интуристов мало, а еврейки все же попадаются. На турбазе есть одна. Зовут – Натэлла. Вроде бы еврейка, только поддает…
Марков закурил, ломая спички. Я начал пьянеть. «Агдам» бродил по моим кровеносным сосудам. Крики сливались в мерный нарастающий гул.
Собутыльник мой был не пьянее, чем раньше. А безумия в нем даже поубавилось.
Мы раза два ходили за вином. Однажды какие-то люди заняли наши места. Но Марков поднял крик, и те ушли.
Вслед им раздавалось:
– Руки прочь от Вьетнама и Камбоджи! Граница на замке! Карацупа не дремлет! Исключение – для лиц еврейской национальности…
Наш стол был засыпан конфетными обертками. Пепел мы стряхивали в грязное блюдце.
Марков продолжал:
– Раньше я думал в Турцию на байдарке податься. Даже атлас купил. Но ведь потопят, гады… Так что это – в прошлом. Как говорится, былое и думы… Теперь я больше на евреев рассчитываю… Как-то выпили мы с Натэллой у реки. Я говорю – давай с тобой жениться. Она говорит – ты дикий, страшный. В тебе, говорит, бушует чернозем… А в здешних краях, между прочим, о черноземе и не слыхали… Но я молчу. И даже поприжал ее немного. Она кричит – пусти! Тут видно… А я говорю – так жили наши предки славяне… Короче, не получилось… Может, надо было по-хорошему? Вы, мол, лицо еврейской национальности. Так посодействуйте русскому диссиденту насчет Израиля…
Марков опять достал свой черный пакет. Мне так и не удалось потратить четыре рубля…
Теперь мы говорили, перебивая друг друга. Я рассказывал о своих несчастьях. Как это ни позорно, рассуждал о литературе.
Марков обращался в пространство:
– Шапки долой, господа! Перед вами – гений!..
Вентиляторы гоняли по залу клубы табачного дыма. В пьяных голосах тонули звуки автомата «Меломан». Леспромхозовские деятели разожгли костер на фаянсовом блюде. Под столами бродили собаки…
Все расплывалось у меня перед глазами. Из того, что говорил Марков, долетали лишь отдельные слова:
– Вперед, на Запад!.. Танки идут ромбом!.. Дорогу осилит идущий!..
Затем ко мне приблизился нетрезвый тип с гармошкой. Меха ее интимно розовели. По шекам гармониста катились слезы. Он спросил:
– Зачем у меня шесть рублей с аванса вычли?! Зачем по билютню не дали отгулять?!..
– Выпей, Тарасыч, – подвинул ему бутылку Марков, – выпей и не расстраивайся. Шесть рублей – не деньги…
– Не деньги? – вдруг рассердился гармонист. – Люди пашут, а ему – не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что… Девяносто вторая без применения технических средств…
Марков в ответ задушевно пропел:
– Не плачь, девчонка! Пройдут дожди…
Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.
Я хотел встать и не мог.
Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору.
Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. ' Я слышал его трагические вопли:
– Отпустите, псы! Финита ля комедия!..
Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло…
Очнулся я в незнакомом помещении. Было уже светло. Тикали ходики с подвязанным вместо гири зубилом.
Укрыт я был все той же коричневой шторой. Рядом на полу обнаружился Марков. Видно, уступил мне свою постель.
Болела голова. На лбу ощущалась глубокая ссадина.
От кисловатого запаха деревенского жилища слегка мутило.
Я застонал. Марков приподнялся.
– Ты жив? – спросил он.
– Да вроде бы. А ты?
– Состояние – иду на грозу!.. Ты сколько весишь?
– Не знаю. А что?
– Еле тебя дотащил…
Приоткрылась дверь, вошла женщина с глиняной миской.
– Вера, – крикнул Марков, – дай опохмелиться! Я же знаю – у тебя есть. Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху развитого социализма…
– Попейте молока, – сказала Вера.
Я с достоинством поздоровался. Марков вздохнул:
– Угораздило же меня родиться в этой таежной глуши…
Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками. Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков.
На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби.
Я чувствовал себя неловко еще и потому, что занял хозяйскую кровать. К тому же отсутствовали брюки. А куртка была на месте…
– Извините, – говорю, – за беспокойство.
– Ничего, – сказала Вера, – мы привыкшие…
Это было типично деревенское жилье. На стенах пестрели репродукции из «Огонька». В углу притаился телевизор с мутной линзой. Стол был накрыт выцветшей голубоватой клеенкой. Над моим изголовьем висел портрет Юлиуса Фучика. Между стульями прогуливалась кошка. Двигалась она беззвучно, как в мультипликационном фильме…
– А где мои брюки? – спрашиваю.
– Вера тебя раздевала, – откликнулся Марков, – спроси у нее.
– Я брюки сняла, – объяснила Вера, – а жакет – постеснялась…
Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил.
– Логично, – высказался Марков.
– Они в сенях, я принесу…
– Ты лучше принеси опохмелиться!..
Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем чередовались. Он говорил:
– Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!.. Академик Сахаров тебя за это не похвалит…
И через минуту:
