«мы»? Почему эти «мы» кого-то останавливали? Как они могли останавливать Александра Македонского?
В этот момент я, пожалуй, впервые понял, что нахожусь внутри воинского подразделения. Командир ещё отдавал короткие рубленые команды («Гарик — слушать, Маша — готовность»), а бойцы уже занимали места согласно штатному расписанию. Даже лица их превратились в щиты воинов армии Александра Великого: бронзовые, тяжёлые и надёжные.
— Андрей, времени мало, объясню все потом. Обещаю. Теперь попытайтесь максимально сосредоточиться. Повторяйте за мной: шиншилла, восемнадцать, жёлтый, Голгофа… Не так! Помогайте мне! Это важно!
— Андрюша! Пожалуйста! Очень прошу! Для меня, родненький! — Это Маша? Ничего себе!
— Движение на северо-западе! Давайте в темпе! — Гарик.
— Потом! Все потом! Всё, что угодно! Теперь важно сосредоточиться! Шиншилла, восемнадцать…
8
Судя по всему, сосредоточиться мне удалось на славу. Приходил в себя я долго и мучительно. Я даже не уверен, что приходил в себя, а не в кого-то другого В качестве братской помощи меня били по лицу. Долго и монотонно.
Первое ощущение, которое удалось осознать — удивление.
Вот бьют меня по физиономии, а не больно.
Ничего не больно, курица довольна.
Не хочу просыпаться. Ещё рано.
Ещё немножко, мама!
Влажная простыня.
Вот и хорошо. Простужусь, заболею.
Не пойду. Вот только куда?
В школу? На работу? В университет?
Нет, кажется, всё-таки больно. Только боль какая-то отдельная от всего остального организма.
Её можно отрезать и выкинуть.
А самому продолжать лежать.
Чем-то резко запахло.
Нос и глаза чихают и плачут.
Но они тоже отдельно.
Пусть они плачут и чихают — я ведь болен.
Дождь.
Неожиданно громкий шлепок.
Впервые боль совпала по времени с ударом.
Оказывается, у меня открыты глаза.
Я уже давно смотрю на Машу.
Она плачет, и мне от этого становится легче.
Другое лицо.
Губы говорят какие-то звуки, но они не складываются в слова.
«Шиншилла».
Господи, как башка-то трещит!
Я говорю это очень громко, но большое загорелое ухо склоняется прямо к моим губам.
Загорелое.
Это, наверное, Гарик, потому как сейчас март, а только Гарик может позволить себе солярий или Египет. Да, сегодня февраль. 12 марта. Я произношу дату и понимаю, что ответил на чей-то вопрос. Калейдоскоп мирозданья внезапно складывается в единое — невероятно болезненное — целое, и я начинаю плакать от боли.
9
Следующее пробуждение прошло гораздо более мирно. Если бы не жуткая мигрень, его можно было бы назвать даже великолепным. Приходил в себя я в приятном полумраке, на весьма приятных коленях, под аккомпанемент почти нежного поглаживания моей шевелюры усталой тонкой рукой. Такие колени и руки бывают только у женщин. Поэтому какое-то время я делал вид, что ещё не проснулся, а Маша делала вид, что ничего не замечает. Но как только я (будто бы спросонья) переложил руку половчее, мой ангел-хранитель щёлкнул меня по фамильному носу и сдавленно фыркнул в темноте.
— Тебе бы о душе сейчас подумать! — Маша произнесла это почти неслышным шёпотом, но в углу комнаты тут же взметнулись две тени, одна из которых не нашла ничего более умного, чем включить свет.
Я понял, что о душе думать самое время. Потому как держалась она в бренном теле из последних сил, о чём незамедлительно сообщила миру громким протяжным стоном.
Болело все. Подробности неинтересны, но поверьте на слово — в какой-то момент мне действительно захотелось умереть. Правда, вокруг уже хлопотали люди, давали мне чего-то пить, чем-то натирали, что-то массировали. Собственно говоря, хлопотали только мужики, Маша держала мою голову в прежнем положении, но мной как будто бы и не интересовалась. Наоборот, тупо уставилась в угол и только по временам сжималась до полного окаменения.
Это было обидно. Только минут через пять я смог сообразить, что именно высматривает Маша в пыльном пустом углу Она же компенсирует! Всё это время мне очень хотелось, чтобы эта дикая боль утихла хоть на минутку. А когда отбойник чего сильно хочет, его компенсатору приходится ой как несладко. Я тут же обругал себя тупицей и лихорадочно принялся помогать Маше, мысленно примеряя на собственную больную голову свирепые мучения — тем паче, что напрягать фантазию особо не приходилось.
Способ оказался верный — куда вернее всех медикаментов, которыми меня потчевали доморощенные братья милосердия. Уже через полчаса я не без сожаления покинул гостеприимные колени и пошёл принимать душ. По возвращении я обнаружил два тела, одно из которых свернулось калачиком в кресле, а второе развалилось на тахте. Третье тело стояло на кухне и задумчиво курило в форточку. Как ни поразительно, тело принадлежало Николаю Николаевичу.
Услышав шаги, он суетливо обернулся и бросился тушить окурок в цветочном горшке.
— Ну как ты? Как голова, очень болит?
«Николаич курит и говорит мне „ты“. Конец cвeтa», — с тупой отрешённостью подумал я, а вслух пробормотал:
— Да нормально все.
