дождутся, когда он, наконец, кончится, потому что погодно, честно говоря, он совсем не отличается от зимы. Редкая улыбка солнышка, а по ночам — январские морозы. То, что днем натаяло, ночью схватывается в лед, и как следствие повышенный травматизм. Чаще всего люди ломают кости в марте.
— Это Боско, — вставил Перегрин с сожалением, — с его девизом «Еще рано!» — А кроме того, витаминное голодание, последний срок сдачи налоговых деклараций и головой отчет. Не повеселишься. Но, помимо всего прочего, март — это предчувствие, обещание, благовещенье…
Мои слова прервал душераздирающий кошачий рев откуда-то снаружи и сверху. Ему вторил другой, уже иным голосом, но с той же интонацией сумасшедшей страсти.
— Начинается… — вздохнул Март. — Агенобарб. Случилось страшное.
Дверь скрипнула, и в библиотеку по одному, как тени, стали входить… коты. Много, и все разные. Затрудняюсь сказать, каких среди них не было. Впрочем, совершенно точно здесь не было домашних, толстых, ленивых, избалованных, ко всему равнодушных тварей. У зверей, окруживших кресло повелителя Марта, были битые морды помойных урок, а в зеленых глазах светился IQ, превышавший, по моим понятиям, иной человеческий.
Вели они себя по отношению к нему, честно говоря, по-хамски. Они осадили его кресло, терлись об него, а потом пошли на штурм его коленей, оставляя на черном бархате отчетливо различимые следы весенней линьки.
— Коты! — догадался я. — Еще одна неотъемлемая часть образа?
Перегрин в кресле вел безуспешную борьбу за сохранение достоинства лорда.
— Клавдий, — шипел он, — подите вон! Тиберий, брысь!
Они выгибали спины и мурлыкали, как незаглушенные моторы, а Март домашними туфлями отбивался от проявлений кошачьей привязанности. Карнаухого Калигулу со шрамом через всю морду пришлось натурально турнуть на пол.
— Веспасиан, вы опять нагадили в комнатах. Когда мне надоест терпеть ваши выходки, Боско утопит вас всех разом. Светоний, сколько раз я предупреждал, чтобы вы держались подальше от книжной полки!
Полосатый котяра, уворачиваясь от пущенной в него туфли, с возмущенным воплем отскочил от стеллажа, где только-только собирался поточить когти о тисненый золотом кожаный переплет. Я заметил, что Перегрин бросал, чтобы не попасть.
— Так и его и тянет оставить свой след в истории! Они, кажется, испытывают мою привязанность. Но, вообще говоря, здесь от них есть и еще кое-какая польза. Пока вся эта орава ошивается в библиотеке, ни одна мышь добровольно сюда не сунется, и я могу быть спокоен за сохранность моих сокровищ. Так что мы сосуществуем в рамках взаимовыгодного соглашения. А Боско их терпеть не может.
Я на минуту задумался о том, какие сказки и песни могли бы поведать библиотечные ученые баюны с императорскими прозвищами, а потом, пряча улыбку, сказал:
— Март — время, когда пробуждается любовь. Лорд Перегрин, когда мне будет позволено продолжить мой путь?
Он стряхнул с себя котов и поднялся.
— Хоть сейчас, если на то будет ваша воля, и если вы не нуждаетесь в отдыхе. Постойте. Я дам вам Ключи.
Он скрылся во тьме уходящих в бесконечность стеллажей и вынырнул отуда, белесый, как ночной мотылек, смущенный, не слишком уверенный в себе.
— Вот, — сказал он, с поклоном передавая в мои руки пушистые белые цветы. Я узнал в них подснежники. — Передайте, пожалуйста, от меня госпоже Мидори.
4. Госпожа цветов
Мне казалось, что за моим плечом все еще маячит тень мальчика в черном, однако сделав шаг, я оказался совсем в иной обстановке. Перегрин со мною не пошел. Видимо, застеснялся. Смутился и я, оглянувшись по сторонам.
Мрачный сырой замок с углами, полными зловещих тайн, куда-то исчез, наверное, остался в марте. Я находился в крохотной комнатке с бумажными стенами, забранными в черные решетчатые рамы. Окон не было, но солнце просвечивало бумагу насквозь, и по стене качалась тень какой-то цветущей ветки. Там, за стеной, пели невидимые птицы, и больше не было ни звука. Я стоял дурак дураком, посреди квадратика сверкающего чистотой пола, в своих нелепых унтах, теплых штанах и огромном свитере, и голова моя касалась крыши, а передо мной на циновке сидела девочка апрельского возраста что-то, по моим расчетам, около четырнадцати лет.
— Подснежники, — сказала она. — Какая прелесть!
— Это от милорда Перегрина, — растеряно сказал я. — Имею честь говорить с госпожой Мидори?
Нисан, как я могу не узнать тебя в цветении твоих садов? Глядя на нее, я понял всю глубину неловкости юного лорда Марта, для которого она была той, о ком не говорят дурно. Я бы и сам в тринадцать лет боялся лишний раз посмотреть в ее сторону. Она была красавица. Нежная, как цветок сливы. Черные волосы, гладкие и тяжелые, подстриженные в кружок, узкое продолговатое личико — дынное семечко, как говорят в Японии, когда хотят определить эталон красоты. Нижнее кимоно ее было черного цвета, и от него виднелись только воротничок, часть грудки и манжеты, плотно облегающие запястье. А верхнее струилось серебристым водопадом и пышными складками, как волнами, разливалось по всей поверхности пола за исключением места, где топтался я. В талии ее перетягивал черный шелковый пояс с огромным бантом на спине, похожим на бабочку «мертвая голова». Белые стены, черные рамы, мечущаяся по стене тень: вся сцена была решена в графическом ключе. На стене висело традиционное какэмоно — полотнище белого шелка с иероглифами стихотворения, написанными вертикально. Госпожа Мидори сидела на пятках, окруженная озерцом своего кимоно и множеством бонсай в глиняных горшках и плошках. В отличие от прошлых моих хозяев, исключая, разумеется, неразговорчивого непоседу Января, она была занята делом. Маленькими ножницами она вырезала из цветной бумаги цветочные лепестки. Чуть шелестящий бумажный поток струился из-под ее рук, скапливаясь в складках кимоно. Привет тебе, Флореаль — пора цветения! Она трудилась, как пчелка, и продолжала делать это на протяжении всего времени, пока мы вели с ней беседу.
— У меня много работы, — извиняясь, сказала она. И, наблюдая за порханием ее проворных пальчиков с длинными розовыми ногтями, я готов был впасть в транс. Может, я так и сделал. Не помню. Она зачаровала меня в один миг.
— Ах, — воскликнула она, когда, сидя напротив нее, я поведал ей свою историю, — как это неосторожно со стороны Норны! Но я не возьмусь ее осуждать. Обладая таким могуществом, должно быть, очень трудно удержаться от искушения пользоваться им. Но я не сомневаюсь, что она благополучно вернет вас обратно и, возможно, возместит вам моральный ущерб.
Моя бы воля, я никуда бы отсюда не уходил, следя, как бумажные лепестки усеивают ветви бонсай. Я не стал ей говорить об отношении к ней Перегрина: в конце концов, если не дура, то и сама знает, а она производила впечатление умненькой девочки… тьфу, богини! Однако она сама о нем заговорила.
— Главное несчастье лорда Марта в том, — сказала она с тем оттенком превосходства, какой встречается у старших девочек, — что он не знает собственных достоинств и стыдится своих недостатков. — А потому он существует в образе, который самому ему не слишком по вкусу. К примеру, тот же Имант прекрасно осведомлен о своих недостатках, и настолько свободно с ними обращается, что они превратились у него едва ли не в положительные качества. Поэтому он умеет быть счастливым. Так и получается, что Перегрин ученее, а Имант — умнее. И пока это так, бедняга Март обречен на одиночество.
— Кто такой Имант? — напрямик спросил я ее. — Госпожа Мидори, буквально в каждом секторе мне называли это имя. Признаюсь, я уже напуган.
— Имант вовсе не страшный, — возразила она с улыбкой. — Вы скоро повстречаетесь с ним. Уже
