кулаками в грудь, подобно своим первобытным предкам. Мол, самим нам Марс задаром не нужен, но с чужаками все равно делиться не станем!
Хотя, скорее всего, все дело было не в уязвленном самолюбии землян, а в каком-нибудь невероятно хитроумном политике, который попытался сдать Марс траггам в аренду на таких кабальных условиях, что его без долгих разговоров просто выставили за дверь. Ну а он, естественно, дабы не ударить в грязь лицом, объяснил подобные действия траггов их злонамеренностью и природной агрессивностью.
Что бы там ни произошло на самом деле, привело все это к тому, что грузовые космические корабли, которые в свое время предполагалось использовать для колонизации Марса, были выведены в космос с трюмами, загруженными автоматическими посадочными модулями, под завязку набитыми солдатами и боевой техникой.
И вот теперь мы четверо — я, лейтенант Шнырин, рядовой Динелли и рядовой Берковиц — сидим в вонючей яме, именуемой окопом, и любуемся блестящей металлической конструкцией, способной время от времени выбрасывать снаряды в сторону позиции траггов. Нам кажется, что мы сидим здесь уже целую вечность, что про нас давно уже все забыли, а автокар, подвозящий к окопу боеприпасы и провиант, работает в автоматическом режиме и будет кататься туда-сюда, от склада к передовой, до тех пор, пока шестеренки на его гусеницах не сотрутся от красноватого марсианского песка, обладающего потрясающей способностью набиваться во все щели.
Мы давно и безнадежно потеряли счет дням. Поэтому, когда лейтенант Шнырин спросил, не знает ли кто, какое сегодня число, никто не смог ответить.
На мой взгляд, сегодняшняя дата не имела никакого значения. Точно так же, как и день недели. А Берковиц с присущим ему висельническим юмором заметил, что для человека важны только две даты — те, которые будут выбиты на его могильной плите.
Но лейтенант почему-то решил, что нужно непременно выяснить, какое сегодня число. С этой целью он подошел к дальней стенке окопа и, присев на корточки, принялся перебирать доставленные с почтой газеты.
— Какая разница. — Берковиц присел на ящик со снарядами и, откинув голову назад, так что каска уперлась в стенку окопа, посмотрел на багровое небо, расчерченное длинными полосами коричневатых облаков. — Сегодня Рождество, потому что я получил поздравление с праздником.
— Католическое или православное? — попытался пошутить Динелли.
— Оба сразу, — совершенно серьезно ответил ему Берковиц, по-прежнему не отрывая взгляда от коричневых марсианских облаков. — Оба сразу, друг мой. И если ты скажешь, что такого не бывает, я отвечу тебе, что жизнь — это сон, который неожиданно превратился для всех нас в горячечный бред.
Я сидел у орудийного лафета и, скрестив руки на поднятых коленях, угрюмо смотрел в землю. Мне было абсолютно все равно, какой сегодня день и что за праздник на него упал. Я хотел пива и ни на секунду не мог отвлечься от этого идиотского и совершенно невыполнимого желания.
— Вот! Нашел! — радостно воскликнул лейтенант Шнырин, вскинув над головой руку с зажатым в кулаке газетным листом.
И в этот момент все мы услышали нарастающий вой снаряда, летящего в нашу сторону.
На войне одиночный снаряд всегда кажется страшнее массированного артобстрела. Эффект чисто психологический — слушая приближающийся вой летящего снаряда, который с каждой секундой становится все громче и пронзительнее, думаешь, что он непременно упадет именно в твой окоп. Понимаешь, что все это глупость, и все равно замираешь в ожидании неминуемого взрыва.
Так и в тот раз мы все замерли: я — возле пушечного лафета, Берковиц — на ящике со снарядами, с запрокинутой к небу головой, Динелли — сидя на корточках, с недокуренной сигаретой, которую он держал между большим и указательным пальцами, и лейтенант Шнырин — с мятой газетой в кулаке.
Все.
Больше я ничего не запомнил.
Даже разрыва снаряда, угодившего-таки в наш окоп и в одно мгновение превратившегося в столб песка и пламени, взметнувшийся вверх — к красноватым марсианским небесам.
Сколько продолжалось небытие, наступившее вслед за этим, я не имею понятия.
Потом я услышал непрерывный высокочастотный писк, издаваемый зуммером полевого радиотелефона.
Какое-то время я продолжал лежать, пытаясь не обращать внимания на посторонние звуки. Я был мертв, и никто не имел права беспокоить меня. Даже сам Господь Бог... Или кто там у них на Небесах встречает вновь прибывших?.. Я заслужил свое право на покой...
Но писк зуммера был настолько омерзительным, что даже мертвого мог поднять из могилы.
Что уж говорить обо мне.
Я поднялся на четвереньки и потряс головой, стряхивая песок с каски. Сплюнув несколько раз, я очистил от песка рот. Если забыть о том, что голова раскалывалась от зверской боли, в остальном я был в полном порядке.
Радиотелефон пищал где-то совсем рядом.
Постояв какое-то время неподвижно не четвереньках, я понял, что если не заставлю его умолкнуть, то голова моя точно лопнет от наполнявшей ее и делавшейся с каждой минутой все плотнее пульсирующей боли.
Протянув руку на звук, я на ощупь отыскал телефонную трубку.
— Слушаю, — прохрипел я в микрофон.
— Отделение сорок два дробь девятьсот четырнадцать! — проорал мне в ухо голос, такой же раздражающе-мерзкий, как и телефонный зуммер.
Непроизвольным движением я отвел руку с зажатой в ней телефонной трубкой в сторону.
Пронзительный голос штабного офицера ввинчивался в ухо, словно сверло, причиняя почти физическое страдание. И это при том, что в воздухе на все голоса завывали сотни летящих снарядов и еще примерно такое же их число разрывалось с диким грохотом, вспахивая скудную марсианскую почву. Быть может, политая кровью погибших солдат, она когда-нибудь станет плодородной?
— Отделение сорок два дробь девятьсот четырнадцать?! — снова проорала трубка, на этот раз с вопросительными интонациями.
— Да, — ответил я, осторожно поднеся трубку к уху.
— Кто у телефона?
— Сержант Антипов.
— Сержант! Немедленно передайте трубку командиру отделения!
— Сейчас, — буркнул я в трубку и огляделся по сторонам, ища взглядом лейтенанта Шнырина.
Только сейчас увидев, во что превратился наш окоп, я вспомнил о взрыве.
Снаряд траггов разворотил заднюю стенку окопа, точно в том месте, где находился лейтенант Шнырин. Взорвался он, уже глубоко зарывшись в песок. К тому же снаряд, скорее всего, был не осколочный, а кумулятивный — края пробитой им воронки были покрыты слоем спекшегося песка, похожего на мутное стекло. То ли этот снаряд случайно оказался в обойме у артиллеристов-траггов, то ли они рассчитывали поразить цель посерьезнее нашего окопа — кто его знает? Чудом можно было назвать и то, что не сдетонировали находившиеся неподалеку от эпицентра взрыва ящики со снарядами. Как бы то ни было, только совокупность всех этих факторов спасла от смерти меня. А также Берковица с Динелли, которые сидели среди кучи пустых ящиков из-под снарядов, полузасыпанные песком, и обалдело хлопали глазами.
А вот от лейтенанта Шнырина ничего не осталось. То есть вообще ничего. Даже кровавых пятен на песке. Так что если наше командование все еще продолжает отправлять своих погибших солдат на Землю, а не перешло на более дешевый и рациональный способ захоронения здесь же, в марсианских песках, то жена Шнырина, о которой он без конца вспоминал, получит пустой гроб, покрытый двумя флагами: Российским и Организации Объединенных Наций.
Зато пушка наша была в полном порядке. Разве что несколько съехала влево. Хотя вполне вероятно, что мне это только казалось — зрение все еще было расфокусировано.
Я снова взял в руку телефонную трубку.
