застываю в недоумении. Опольский встречает меня в старомодном дамском платье свободного покроя, шелковом в горошек, с воротником, обшитым кружевами. Из-под платья виднеются тонкие старческие ноги в чулках и стоптанных домашних туфлях. Искусственные челюсти Опольского стискивают остывшую трубку. Под мышкой у него газета.
— Входи, — приглашает он. — Пришел убедиться, что у меня дома действительно нет телефона? Пожалуйста, проверяй!
Вводит меня в кабинет, движением руки указывает на раскрытую дверь спальни. Но искать аппарат мне не нужно, уже на улице я убедился, что телефонный кабель к вилле не протянут.
Жилище Опольского обставлено солидно, даже богато. Но видно, что уже много лет это богатство никому не служит. Некому нежиться в массивных кожаных креслах, никто не проверяет ход времени на роскошных напольных часах, никто не распахивает застекленные книжные шкафы и не читает изящно переплетенные книги, никто не трудится у резного бюро и не любуется прекрасными картинами на стенах. Среди картин замечаю портрет молодой женщины в наряде, модном лет сорок назад. Художник сделал все, что мог, но тем не менее от лица ее веет серостью и отсутствием обаяния. На полочке у резного бюро стоит в рамке ее же фотография, отнести которую можно к более позднему времени. Женщина на фотографии одета в шелковое платье в горошек, именно то, в котором встретил меня Опольский. Видимо, старичок из каприза или экономии донашивает старые платья покойной супруги.
— Если ты намерен побеседовать со мной, пойдем на кухню, — заявляет Опольский, — манная каша может пригореть.
Похоже, что кухня — единственное жилое помещение в этом доме. В центре ее громоздится плетеное кресло-качалка, вокруг которого валяются на полу газеты и исписанные листки бумаги. Сразу видно, что это любимое место Опольского, разумеется, в те часы, когда он находится дома. Умывальник забит чистыми кастрюлями и тарелками. На газовой печке в небольшой кастрюльке дозревает манная каша. Опольский мешает кашу ложечкой, отставляет кастрюльку в сторону, выключает газ.
— Одно мне неясно, — говорит Опольский, — как там было с ключом?
— Я уже рассказывал вам, — объясняю я. — Запасной ключ от канцелярии, подходящий также и к дверям моей квартиры, постоянно находится в нише под гидрантом. Этот кто-то, с кем черная беседовала по телефону, велел ей пойти в канцелярию, открыть дверь этим ключом и подождать его прихода. Черная выполнила все эти поручения.
— Но Нусьо попал туда еще до нее. Каким способом?
— Таким же самым. Подслушал разговор, поднялся на этаж канцелярии, вынул ключ из ниши и открыл себе дверь.
— А после всего этого снова спрятал ключ? Мало вероятно! Если он пришел воровать, то не стал бы оставлять ключ снаружи, разумнее было бы взять его с собой и закрыть дверь, чтобы никто не мог поймать его на месте преступления. Но если это так, каким же способом могла попасть в канцелярию дама в черном? — вопрошает Опольский.
— А может быть, он взял ключ, но забыл захлопнуть дверь? Черная не нашла ключа, но обнаружила, что дверь незаперта. Тот, кто пришел вслед за нею, то есть убийца — тоже застал двери открытыми. Даже если она захлопнула их, он мог постучать, и она бы ему открыла, так как ожидала его. Нусьо к этому времени был уже убит, если это черная застрелила его, или погиб только чуть позже, когда убийца промахнулся, если принять за аксиому, что убийца покончил с нею в канцелярии и только потом перенес ее труп этажом выше в квартиру.
— Я не верю, что Нусьо взял ключ с собою и забыл захлопнуть дверь, и не верю, что открыв дверь, он положил ключ обратно в нишу для следующего визитера. Не могу поверить и в то, что он открыл дверь черной, если она постучала в канцелярию, не обнаружив ключа в нише. Все должно было произойти иначе.
— Вы правы, — соглашаюсь я с Опольским. — Но как именно?
— Кто еще имеет такой ключ? Сколько ключей вообще существует в природе?
— Ох, по меньшей мере — пять. И один из них находится у вас.
Опольский бросает взгляд на связку ключей, лежащую на парапете окна. Следую за его взглядом и замечаю среди нескольких ключей знакомый.
— Да, действительно, не знаю только, зачем я ношусь с ним. Кто еще владеет ключами? — спрашивает Опольский.
— Второй ключ у меня, третий у моей секретарши, четвертый лежит под гидрантом, пятый находится у уборщицы. Если она забывает его дома, то пользуется ключом из-под гидранта.
— Она бывает ежедневно?
— Да, сначала наводит порядок в канцелярии, а около девяти поднимается прибраться в квартире.
— Сегодня она убирала в канцелярии?
— Возможно. Я не спрашивал.
— В таком случае она наткнулась бы на труп Нусьо за портьерой.
— Необязательно, она довольно неряшлива. Могла и не заглядывать за портьеру. А вот следы, которые мог оставить убийца, она уничтожила наверняка. Всякие там окурки, отпечатки пальцев…
— А ты веришь в отпечатки пальцев? — иронично вопрошает Опольский.
— Во всяком случае, она могла что-нибудь заметить, нужно будет повыспрашивать у нее.
— А кто кроме меня, тебя, секретарши и уборщицы знает о ключе под гидрантом? — спрашивает Опольский.
— Все мои приятели, несколько человек. Нередко кто-нибудь из них приходит в мое отсутствие, ожидает меня там, а если не дождется, уходит и возвращает ключ на место. Кроме этого о ключе знает привратник, а возможно и соседи. Сегодня, например, эта косматая соседка застала меня как раз в тот момент, когда я вынимал или укладывал ключ на место, демонстрируя его новой секретарше. Таким образом, любой мог подсмотреть за мною и узнать о тайничке.
— Ну тогда ты ничего не узнаешь, если будешь идти по линии ключа. Полгорода может быть среди подозреваемых, — заявляет Опольский. — Так, еще вопрос. Что это за косматая соседка?
— Не имею представления. Никогда раньше не разговаривал с нею. Зовется она Жеральдина.
— Гильдегарда, — поправляет меня Опольский,
— Именно, Гильдегарда… А откуда вы знаете ее имя, я ведь в той беседе не называл его? — испытующе смотрю я на Опольского.
— Не называл, я догадался, — спокойно отвечает Опольский.
— Вы ее знаете?
— Знал когда-то, она всегда жила в шестой квартире.
— Сомневаюсь. Квартира долго пустовала, седовласая появилась в нашем подъезде не так давно. Вряд ли вы ее знали.
— Высокая? Худая? Голубые глаза? Локоны до плеч?
— Толстая, глаза выцветшие, волосы короткие, седые и косматые, ни следа локонов, — возражаю я.
— В свое время носила локоны, — не соглашается Опольский. — Жила в шестой, потом надолго исчезла. Я не знал, что она вернулась на старое пепелище.
— Не столько пепелище, сколько помойка. Она живет в страшной нищете.
— Когда-то была талантливой пианисткой, может быть, только излишне экзальтированной.
— Совпадает. Она действительно смахивает на сумасшедшую, — говорю я.
— Во всяком случае она больше не играет. Я не видел у нее фортепиано.
— Должно быть, продала при отъезде. На эти деньги и улетучилась. Интересно, на что она жила все эти годы?
— А почему она улетучилась? Натворила чего-нибудь, — спрашиваю я.
— Натворила, действительно, — говорит Опольский. — Влюбилась в семейного мужчину и поверила его обещаниям. Глупость всегда была преступлением.
— Тот обещал развестись и не развелся?
— Должна была знать, что такие обещания никто не выполняет. И совсем уж не обязательно было
