Кажется, прошло еще несколько секунд, прежде чем он заорал по-настоящему. Как резаный.
— Витек, ты чего, в натуре?
Я выставляю окровавленный нож перед собой:
— Что, крысы, приссали? Ну, давай, бля, кто следующий?
«Крысы» буксанули. «Крысы» бегут. В ближайшую нору — выход из двора-колодца. Я не побежал. Я дурак. Я нагнулся над долговязым и зачем-то начал извиняться.
Возбуждение прошло так же резко, как и появилось, уступив место мысли о том, что я спорол какую-то ерунду. Жар охватил башку, пульс лупит по вискам паровым молотком.
— Слышь, парень, куда я тебя? Очень больно, да? Я не хотел, извини.
Ему, наверное, больно. Продолжает орать, хотя несколько тише. Кажется, я попал ему в живот. Я швыряю нож в угол двора, в кучу мусора, сваленную прямо на земле. От обиды, что так глупо влип. Потом опять пытаюсь помочь долговязому. Он кричит:
— Сука вонючая!
И бьет меня неподрезанной ногой. Я замечаю, что вода в луже грязно-красного цвета.
Все на улице красно!
— Ну, погоди, я ж помочь хочу, я ж не специально!..
Кто-то все-таки смотрел в окно. Два мента-постовых появились во дворе очень вовремя, когда я благородно обхаживал долговязого. Меня обхаживать не стали. Еще один удар, теперь уже хромовым, начищенным до зеркала сапогом, и я снова на земле. Я плююсь кровью и пытаюсь хоть что-то объяснить. Руки уже за спиной, жесты невозможны.
Говорить больно. Чувствую языком, что одним верхним зубом стало меньше, а раздутая губа уже превратилась в пельмень, доставая до носа. «Лодочник» вонючий…
Игорь открыл глаза, потрогал губу. Опухоль спала, боль не прошла. В дежурной части врач вызванной «скорой» брезгливо осмотрел его лицо, залил губу зеленкой и клеем и прилепил пластырь. Для тебя сойдет, сойдет, радуйся, что у нас бесплатная медицина. В камере Игорь сорвал пластырь, тот все время намокал от влажного дыхания и неприятно раздражал.
Долговязого увезли на «скорой». Игорь слышал, как дежурный говорил с больницей.
«Похоже, я пробил ему печень. Черт, не сдох бы».
В дежурной камере держали где-то с час. Затем его забрал товарищ в штатском.
Оперуполномоченный. С какой-то хохлятской фамилией на «О». То ли Фоменко, то ли Хоменко.
Что я там говорил? Что не хотел? Что они первые? Конечно. Я оправдывался. Товарищ никак не реагировал. Сидел неподвижно, как статуя, смотрел прямо в глаза. Потом записывал, уточняя по ходу детали. Спросил про нож. Я ответил. Честно. Я ведь не считаю себя виновным. Спросил, не знаком ли я с потерпевшим. Долговязый — потерпевший? Смешно! Это я потерпевший. Нет, он. Он в больнице, он и потерпевший.
Потом я расписывался под текстом, толком его так и не прочитав. Сплошной туман в глазах. Потом снова камера. Еще часа три ожидания. После девушка лет двадцати двух, почти ровесница, сказала, что она следователь и будет вести мое дело. Что-то спрашивала про адвоката. Как и Хоменко-Фоменко, писала, только дольше и подробнее.
Я опять оправдывался, опять подписывал. Она сказала, что задерживает меня на трое суток по подозрению. Когда вели назад в камеру, через приоткрытую дверь кабинета я увидел Анюту. С ней беседовал Фо-Хоменко.
Ночь в дежурной части, утром привезли сюда. Часа через два подсадили пенсионера.
Щеколда противно лязгнула, раздался голос сторожа:
— Обед.
Игорь сел на нары. Голова слегка кружилась. Он еще раз ощупал челюсть и губы. Есть можно. Если глотать не жуя. Ну, этот обед можно и не жуя.
Сержант налил в белую миску жидкий суп. Во вторую шмякнул макароны с песчинками фарша.
— Побыстрее, мужики.
Дверь закрылась.
Игорь кое-как начал вливать в себя суп.
— Где это тебя? В ментовской?
Игорь обернулся на соседа. Тот спокойно прихлебывал суп, не придавая никакого значения вкусовым качествам варева.
— Подкинули к празднику.
— Тот, кто подкинул, жив?
— Вроде да. А с чего вы решили, что был кто-то еще?
— Хе-хе. На блатного ты не похож. Праздник, как известно, дело пьяное, но твое лицо очень грамотно разбито. Плюс то, что ты здесь. Значит, не сам упал.
— Я не виноват.
— О, понимаю. Как хорошо я это понимаю, Первый раз, да?
— Да.
Пенсионер поковырялся пальцем в зубах и сплюнул на пол.
— Зараза, рыбная кость. Помои.
Игорь поморщился и отодвинул тарелку. Рана на губе открылась, и заглатывать суп с примесью крови стало совсем невмоготу.
— Ешь, ешь. Здесь тебе не заводская столовая, добавки не будет.
— Не хочу.
Пенсионер приступил к макаронам.
Я, когда в первый раз подзалетел, тоже не виноват был. То есть не считал себя виноватым. В двенадцать лет стащил полбуханки хлеба, чтобы с голодухи не загнуться.
Пацан, что взять? Думал брюхом, а не головой. Знаешь, сколько дали? Шесть годков.
Игорь недоверчиво усмехнулся.
— Было время золотое. И ничего не попишешь. Стащил, значит виноват.
— Сейчас-то, слава Богу, проехали. Должны разобраться. Они же первыми прицепились.
А мне что, лежать и ждать, когда запинают?
— Хе-хе, время проходит, камни остаются. Пока их не уберут. Не торопись считать себя правым. Тебя как величать?
— Игорем.
— Павел Николаевич. Трудовой стаж безвозмездной помощи государству двадцать лет и три месяца. Пять командировок по всей России-матушке с небольшими отпусками.
Ношу почетное звание «ООР». Знаешь, что такое?
— Нет.
— Особо опасный рецидивист. Игорь ухмыльнулся:
— Очень приятно.
Павел Николаевич облизал тарелку.
— Я, Игорек, тебе это не просто так сказал. Этими достижениями нешибко хвастают. Об этом обычно помалкивают. На воле. Но мы не на воле.
— Меня отпустят.
— Лет через восемь. Я тоже думал, что отпустят. Поторопился, но ты не спеши. Тебе не двенадцать. Зачем тебе туда?
— Куда?
— Туда, к нам.
Павел Николаевич посмотрел на Игоря сверлящим взглядом, от которого тот вздрогнул.
— Я могу подсказать, как выйти из этих стен и оставить в заднице тех, кто тебя сюда засунул.
— Чего это ради?
