он глянул вверх, и в горле забился сдавленный вопль.
Солнце, скрывшись за тучу, обратило ее в ломающийся, сгорбленный силуэт с двумя разомкнутыми, золотистыми по краю серпами. Сквозь пару открывшихся в верхней части отверстий били жесткие пучки света.
Когда тень прокатила над лодкой, из сумки приглушенно забряцали тарелки. Д и н ь — д и н ь — д и н ь — д и н ь, в о т, Х о л, н а к о н е ц и д о б р а л с я д о с а м о г о г л у б о к о г о м е с т а н а о з е р е, т е п е р ь и т в о й ч е р е д, т в о й ч е р е д, т в о й ч е р е д…
Одним движением Хол поднял весла, наклонился и, очумевший от болтанки, схватил сумку. Тарелки слабо звякнули; сумка раздулась, словно кузнечные мехи, судорожно схватившие воздуха.
— Туда тебя! — надсадно выкрикнул Хол. — ТУДА!
И скинул ее за борт.
Сумка быстро пошла ко дну. Еще мгновение видел Хол, как она тонула, конвульсивно втягивая бока, и все это бесконечное мгновение слышал звон. И на мгновение подводный сумрак вроде бы расступился, и ему удалось заглянуть туда, в эту жуткую пучину, где спят почтенный утопленники: «студэбеккер» Амоса Каллигана, а за его скользким колесом то, что было матерью Хола, — улыбающийся скелет, из пустой глазницы которого пялится окунь. А рядом покоится дядя Уилл и тетя Ида, и тетины седые волосы тянутся навстречу сумке, которая снова и снова кружится, выбрасывая серебристый бисер пузырьков: д и н ь-д и н ь-д и н ь-д и н ь…
Хол стер кровь с разбитых пальцев, вновь опустил весла на воду (о Боже, кузов «студэбеккера» Амоса Каллигана полон мертвых детей! Чарли Сильверман… Джонни Мак-Кейб…) и стал поворачивать лодку.
Раздался сухой, похожий на пистолетный выстрел, хлопок, и под ногами вдруг появилась течь. Лодка старая: наверняка рассохлась; течь, кажется, ерундовая. Да ведь ее вовсе не было. Он мог бы поклясться в этом.
Берег с озером поменялись местами. Теперь Пити стоит за спиной. Над головой разрывается абсурдная обезъяноподобная туча. Хол принялся грести. А уже через двадцать секунд не сомневался, что борется за собственную жизнь. Пловец он не ахти, а в такую погоду и мастеру пришлось бы туго.
Еще два неожиданных сухих выстрела. Послышался характерный металлический скрежет выдираемых из дерева гвоздей. Течь усилилась. Промокли ноги.
Теперь ветер дул в спину, стремясь остановить или даже загнать лодку на середину озера. Хол струхнул, но вместе с тем ощутил горячечное возбуждение. Ее больше нет. Так или иначе. И что бы ни случилось, он знает — теперь она никогда не будет угрожать его детям. А сейчас она, может, зябнет на капоте или на крыше «студэбеккера», на самом дне Хрустального озера. Пожизненно.
Он греб как заведенный. Опять раздался скрежет, хруст. Ржавая жестянка для червей свободно пропутешествовала с носа на корму. В лицо хлестали брызги. Из левого борта вырвало клепку, тут же другую, у ватерлинии справа. Хол греб. Из горла рвался сухой, горячий хрип, и уже чувствовался медный привкус изнеможения. Мокрые волосы спутались.
По дну лодки пробежала трещина, и вода стала быстро прибывать; воды теперь по щиколотку, теперь по икры. Он греб. Но лодка почти стояла на месте.
Вырвало еше одну клепку. Со всех сторон, словно ветви засохшего дерева, пробежали по дну лодки трещины. Вода все прибывала.
Задыхаясь от напряжения, Хол сделал еще несколько лихорадочных ударов веслами. Гребок… еще… на третьем уключины вырвало с мясом. Одно весло потерял, вцепился в другое, вскочил на ноги, стал молотить им по воде. Лодку сильно качнуло, он снова шлепнулся на место.
Банка тут же с треском переломилась, и Хол бултыхнулся в набравшуюся воду, изумившись, какая она холодная. Сразу попытался подняться на колени. В отчаянии мелькнуло: «Пити не должен, не должен видеть, как отец утонет прямо на глазах, ты будешь плыть, пусть даже по-собачьи, как угодно, но будешь…»
Вновь треск, хруст, скрежет, и вот он барахтается, плывет, как никогда в жизни не плавал… а берег так удивительно близко. Через минуту Хол стоял по пояс в воде, метра за полтора от берега.
С протянутыми руками Пити бросился навстречу, и кричал, и смеялся, и плакал. Хол рванулся к сыну, упал. Пити уже влез в воду.
Вот они встретились.
Шумно глотая воздух, Хол подхватил мальчика на руки, вынес на берег, где оба неловко повалились на песок, с трудом переводя дух.
— Пап, теперь ее нет? Этой зловредной обезъяны?
— Больше нет. И уже навсегда.
— Пап, а знаешь, лодка прямо развалилась вокруг тебя.
Хол посмотрел на плавающие метрах в пятнадцати обломки, которые и близко не напоминали ладную, недавно спущенную им на воду посудинку.
— Ну, ничего. — И, оперевшись на локти, закрыл глаза и подставил лицо вновь появившемуся солнцу.
— А тучу видел, па?
— Видел. Теперь вот не вижу… а ты?
И они, подняв глаза, увидели редкие серые облачка, а никакую ни черную тучу. Ее больше не было. Озеро совсем успокоилось и поблескивало под солнечными лучами. И подумалось вдруг о людях, которых он даже и не знает, — просто отец и сын, и, может, с удочками в руках. Я ч т о — т о п о й м а л, п а! кричит мальчик. Д а в а й в ы т а с к и в а й, п о с м о т р и м, отвечает отец, и вот уже со дна с прихваченным букетом скользких водорослей, мерзко ухмыляясь своей навязчивой улыбкой, появляется… обезъяна.
И пожал плечами — ведь такое лишь возможно.
«Бриджтон ньюз»
Пятница, 24 октября 1980 г.
ТАЙНА УСНУВШЕЙ РЫБЫ
В конце прошлой недели на Хрустальном озере, что
неподалеку от Каско, обнаружено значительное количество
погибшей рыбы. Хотя озерные течения и не позволяют говорить
с уверенностью об очаге, больше всего уснувшей рыбы найдено
в районе Охотничьего мыса. Здесь практически все виды,
которые водятся в озере: окунь, щука, солнечная рыба,
сазан, сом, таймень, радужная форель и даже один
пресноводный лосось. Рыбнадзор и местные власти просто
озадачены.
