одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались — такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега — наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.
— Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.
— У него протез обычно?
— Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.
Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.
Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.
— Вот фигня какая, — говорит Стас. — Лето кончается. Скоро и на трубах не посидишь по- нормальному.
— Хер с ними, с трубами. Не всю же жизнь на них сидеть. — Гоша смотрит на Стаса, выпивает свое вино и передает мне стакан. Я наливаю себе.
— А хоть бы и всю жизнь. Мне здесь по кайфу.
— Ни хера тебе не по кайфу. Просто тебе сейчас нечего делать, вот ты и сидишь здесь с нами. А потом закончишь школу, поступишь в институт…
— А может, я никуда поступать не буду.
— Будешь. И я буду. Куда-нибудь. Чтоб в армию не идти. А ты, Ленка, куда?
— В историко-архивный.
— А-а-а…
— Спой, Стас. А то что-то сегодня ты только пьешь. У тебя петь лучше, чем пить получается.
— Ну, ладно…
Стас поет песню «Видели ночь». Когда он выпивши, у него получается лучше. Не то, чтобы совсем хорошо, но лучше, чем когда трезвый.
Подходим с Ленкой к ее подъезду.
— Давай зайдем ко мне, — говорит она. — Чаю выпьем.
Подъезд такой же, как мой: воняет мочой, на лестнице валяются окурки, а стены лифта коряво расписаны названиями хэви-метал групп.
Ленка открывает дверь своим ключом и шепчет мне:
— Старайся потише: бабушка уже спит.
Квартира воняет нафталином и старыми тряпками, как почти все квартиры, в которых я когда- нибудь был. Ленка включает свет в тесной прихожей, забитой старой обувью и шмотьем. Мы разуваемся.
— Пошли сразу в комнату. Я сделаю чай и принесу.
Я подхожу к окну. Девятый этаж. Панорама всего района. Уже поздно, и светится мало окон. Слышно, как гудят машины на кольцевой.
Ленка приносит чай и начатую пачку печенья.
— Ты, наверно, не смогла бы здесь жить. — говорю я. — У вас в Москве все по-другому.
— Не смогла бы.
— А приезжать тебе нравится?
— Раньше нравилось, а сейчас — не знаю.
— Поэтому ты так рано едешь назад? Еще ведь две недели до школы.
— Да.
— Что — да?
Ленка улыбается. Мы целуемся, стоя перед окном.
— Твои будут тебя ругать, если ты не придешь?
— Не знаю.
Мы стоим у открытого окна и курим. Скоро утро. Не слышно никаких звуков, только монотонный гул машин на кольцевой.
— Тебе было хорошо? — спрашивает Ленка.
— Да.
Я вижу, что ответ ее разочаровал. Надо было сказать «классно» или «офигительно» или что-нибудь в таком духе.
На кухне звенят кастрюли. Значит, бабушка уже встала. Я испуганно смотрю на Ленку.
— Не бойся. Я взрослый человек. Мне — семнадцать через три месяца.
— И она это понимает?
— Понимает, но не хочет смириться. Мы из-за этого ссоримся.
— Во сколько твой поезд?
— В двенадцать ноль две. Как раз хватит времени, чтобы собраться и доехать до вокзала.
— Проводить тебя?
— Нет. Я терпеть не могу, когда провожают. Ругаюсь всегда насчет этого с бабушкой. И она уступает.
— Ты позвонишь из Москвы?
— Да.
Я выхожу из комнаты. На кухне что-то жарится, наполняя прихожую запахами. Я тихонько обуваюсь и отрываю входную дверь.
Стою на балконе, пью пиво из папиного загашника, курю и смотрю на серые облака. Мне погано. Я понимаю, что Ленка не вернется сюда, не приедет, потому что ей с нами неинтересно, потому что ее жизнь — там, в Москве, а здесь — бабушка, которая скоро умрет, и друзья детства, которые просрут свою жизнь в спальном районе говенного города.
Я возвращаюсь в комнату, набираю номер Стаса.
Сидим на трубах. Внизу валяются бутылки из-под портвейна. Стас берет гитару и начинает петь «Группу крови».
Гоша наклоняется к моему уху и шепчет:
— Я был влюблен в Ленку. Позапрошлым летом. Но я ничего не сказал ей. Боялся. А ты — молодец. Я даже это… рад. Ну, ты понимаешь.
— Спасибо.
Я улыбаюсь, мы жмем друг другу руки. Стас обрывает песню на середине.
— Что такое?
— Ничего.
У меня — бодун. Ничего не хочется, никто мне не нужен. Пошли вы все в жопу. Я — никто. Пустое место. Пацан, который всю жизнь проживет в этом городе, в этом сраном районе. У меня слишком много лени, слишком много пассивности, чтобы что-то менять. Я ненавижу себя. Я не знаю, чего я на самом деле хочу. Я даже не уверен, люблю ли я Ленку. Не уверен, хочу ли куда-нибудь отсюда уехать. Может, я могу жить только здесь и больше нигде.
Я иду на кухню, открываю кран, наливаю в стакан воды. По радио говорят, что погиб Цой. Разбился на мотоцикле.
За окном пасмурно. Дождя нет, но все небо в серых мрачных облаках.
