очень хорошо.
Я наклоняюсь к Инге, чтобы поцеловать ее, но за спиной столько людей…
— Потом, — шепчет она, — потом.
Я только глажу ее по щеке.
— Ну а теперь, — говорит Зинаида Павловна, — прошу всех разойтись. Маленькому человеку тоже нужен воздух… А ты, милочка, вставай! Вставай! Нечего тебе лежать.
Зинаида Павловна всегда знает, что нужно делать.
— Кормить пойдем молодого человека, кормить.
— А здорово ты на том вокзале накупил одежды, — говорит Светка, — на все возрасты. И для мальчиков, и для девочек. — И в голосе ее уже не чувствуется вражды, а лишь удивление. Она уже, наверное, считает, что из меня может получиться приличный отец. Хотя что она в этом понимает? Да и я сам.
Пассажиры постепенно разошлись, кроме женщин, которые обосновались в этом купе.
Мишку начали готовить к путешествию в соседний вагон к одной очень доброй тете. Дочь не слазила у меня с рук. Сашка устроился на полке с ногами и листал какую-то книгу.
И тут вдруг меня ударило в голову! Ведь… ведь это что же снова означает? Ведь я опять стал причиной бесконечных блужданий нашего поезда! И все вокруг так радовались? Да что они, не понимают, что ли? Или я признан всеми неисправимым идиотом, с которым уже ничего нельзя сделать?
Испуг, даже страх, наверное, отчетливо проступили на моем лице.
— Что с тобой? — спросила Инга.
— Инга… Я рад, поверь… Но другие? Ведь теперь наш поезд…
— Нет, — сказала Инга, — нет.
— Все в порядке, Мальцев, — успокоила меня Зинаида Павловна.
— Не понимаю. Ничего не понимаю. Разве мы ошиблись?
— Нет, не ошиблись. Все правильно.
— Но тогда…
— Видите ли, Мальцев, — продолжила Зинаида Павловна, и лицо ее на мгновение дрогнуло. — Видишь ли, Артем… Пассажиры поезда все, как один, решили оставить вам ваших детей, что бы это им ни стоило. Конечно, не сразу это произошло… Скажите спасибо Валерию. Это он организовал своих студентов для соответствующей беседы с пассажирами. Что бы ни случилось! Что бы ни случилось, но дети наши не должны страдать из-за глупости своих отцов и всех других взрослых. Что бы ни делали взрослые, они должны всегда помнить, что мы живем для детей. — По щекам Зинаиды Павловны скатились две маленькие слезинки, но она словно не заметила их. — Ведь мы строим мир, в котором будут жить наши дети. И надо, чтобы этот мир был лучше нашего. И этот мир будет лучше нашего. Пусть мы даже не найдем себе в нем места. Пусть, Артем, пусть!.. Для кого же еще жить, как не для наших детей…
46
Зинаида Павловна отвернулась, поправила что-то на столике.
— Давай, милочка, — обратилась она к Инге, и глаза ее снова были сухи. И снова она была готова помогать всем, кто нуждался в ее помощи. И снова таких будет очень много. И сейчас, и через день, и через год, и всю жизнь Зинаида Павловна будет помогать людям. И не только потому, что она нашла в этом смысл своей нелегкой жизни. Нет… Не только в этом…
Да вот только кто поможет ей?
Инга с Мишенькой и Зинаида Павловна собрались и направились в соседний вагон. Дочке надоело сидеть у меня на руках, и она потребовала, чтобы я опустил ее на пол.
— Идите в свой «мозговой центр», — сказала Светка, словно я тут был совершенно лишним и ненужным человеком. — А мы побудем с детьми. Уж у нас-то с ними ничего плохого не произойдет!
— Иди, Артем, — кивнула мне Тося.
Она все еще цвела после вчерашнего объяснения с Семеном и Иваном, но только я не знал, что у них будет дальше. Отказался ли Иван от своей любви, чтобы возвратить наш поезд в точное железнодорожное расписание? Или справедливый Валерка провел с пассажирами беседу и по вопросу любви? Не знаю… И спрашивать у Тоси мне было неловко, да и у Ивана — тоже.
А дети привыкли к этим женщинам и отпустили меня совершенно спокойно. Я пошел в свое купе.
— Поздравляю, Артем, — сказал Степан Матвеевич.
— Спасибо. Как вы?
— Пока ничего… Через полчаса снова…
— Да что же делать-то?
— Ничего, Артем… Что-нибудь придумаем…
— Академики возьмут Степана Матвеевича под свое крыло, — сообщил мне Федор. — Прямо с вокзала увезут.
— Ничего, Артем. Я верю. Верю, что смогу прожить одну, но свою жизнь, уж какая бы она там ни оказалась.
— Хорошая у тебя семья, — сказал Геннадий Федорович. — На расширение будешь подавать?
— Какое расширение?
— Какое, какое… На расширение квартиры?
— Посмотрим.
— Да что тут смотреть, — вступил в разговор Валерий Михайлович. Говорил он с трудом. И вообще сидел полураздетый. Я уверен, что на нем осталась только та одежда, которую смог пропустить писатель Федор. — Нет, Артемий! Тут рвать надо. Это как в магазине. Не встал в очередь за бельгийским костюмом, будешь носить местной фабрики. Я вот, например, всегда…
Писатель Федор ласково обнял Крестобойникова и погладил по щеке.
— Будет, Валерий Михайлович, будет, — тихо и успокаивающе сказал он.
— А?.. Ах да… Забываю все… Но стараюсь, стараюсь.
— Стараешься, стараешься, — подтвердил Федор. — На вокзале придется в майке выходить.
— В майке, — печально согласился Валерий Михайлович.
Тут уж, видно, ничего нельзя было поделать.
— Приучим, — пообещал Федор. — Постепенно, но приучим.
— Приучим! — возликовал Валерий Михайлович.
В углу сидел Семен, неприступный и злой. Тут одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что у него с Тосей дело погибло навсегда. Да только откуда я мог знать души людей?
Я подошел к нему и протянул руку.
— Спасибо, Семен! Спасибо за сына!
Семен посмотрел на меня с неприязнью, помедлил, но все же свою руку протянул, правда, нехотя, словно только бы отвязаться.
— Ладно, — отмахнулся он. — Невелика заслуга.
— Нет, нет, Семен. Всю жизнь буду помнить.
— Всю жизнь… Добро долго не помнят.
— Это ты зря, Семен.
— Зря?! А я ведь вот что мог сделать! Я ведь мог твоего сына снова увести… ну, то есть… сам понимаешь… а потом не признать. Да и как его, скажи, признать, когда он вырос на четыре года.
— Да зачем же?
— А затем… Тогда бы Тося прибежала ко мне и на коленях молила, чтобы я ее простил и снова взял к себе. Она бы ради твоих детей это сделала. Я знаю. И слова бы мне никогда худого не сказала, виду не подала. Она такая… И еще раньше бы кончилась эта чертовщина!
Я невольно отшатнулся от Семена.
