в человеке, настоящее воинское звание которого – дезертир, а любимый флаг – белый. Было стыдно, но этот стыд не давил на совесть, не заставлял замедлить шаг и я сам удивился той легкости, с которой я пробирался вверх по извилистой своенравной тропе. Вот уже появилась терраса, но за красным столом, стоящим посередине, опять спиной ко мне сидит мужчина и что-то пишет. Кто он? Кто она, та, которой сейчас здесь нет? Где она?! Наверно, неспеша идет вдоль набережной со своей собачкой. Боже мой, какая классика! Дама с собачкой! Лик вечности, миндальные глаза, тонкие черты балерины прошлого века! Что за наваждение: я никогда не любил балет, но здесь, словно больше не с чем сравнивать походки и лица. Легкость, грация, Греция… и балет… Будь проклят этот человек, пишущий что-то, сидящий ко мне спиной! Я никогда не видел его лица, да и не хочу. Он мне не нужен, он мне больше чем не нужен. Я боюсь, что именно он окажется препятствием даже для воображаемого мною знакомства с девушкой, которая умеет так быстро и легко растворяться в перламутровом горячем воздухе этого города. Я не желаю этому человеку добра. И тут же сам на себя злюсь за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а ты выведи меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня возникнет воистину нормальный выбор: смотреть вниз или слушать тех, кто придет туда.
Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился, увидев перед собой надгробия в страдальческих позах.
На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно стараются украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от моря, несет с собой солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и вот уже приятная соленость ощущается на языке. Солнце сегодня добрее обычного. Может быть потому, что время склоняется к вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.
Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут, присутствие человека в мешковатой футболке, на которой изображены пять колец и что-то написано. Как, должно быть, удручающе для них, посланцев вечности, несущих на себе арабские «вязанные» слова, видеть здесь меня, живого, несущего на себе «кириллицу» чуждой страны, кириллицу, не имеющую здесь никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то, что я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот камнем, которому перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он это имя через века, в иллюзорную «вечную память» незнакомым и не нуждающимся в памяти обо мне потомкам. Я готов извиниться, я даже готов стать на колени, но этот жест уже более относится к городу. Это перед ним я готов стать на колени и поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и попросить его не прогонять меня, оставить меня здесь навечно, и даже пообещать ему, что никогда более не покину я его пределов, и даже на эту гору больше не заберусь, и, плавая в море, буду держаться, пусть ногами, но за берег, за дно, чтобы не смогли никакие подводные течения увлечь меня от этого города, от набережной, от известняковых стенок домиков, чтобы не смогли они избавить город от меня, а меня от жизни.
Но возникают в цикадной тишине шаги карабкающегося вверх по тропе человека и с этими шагами вторгается в атмосферу кладбища что-то чужое и нет больше у меня желания ни извиняться, ни становиться на колени. Я смотрю на краешек, из-за которого вот-вот поднимется чье-то лицо, я жду с нетерпением и нетерпение мое не может не быть вознаграждено.
Над краешком горы поднимается пилотка цвета хаки, а вслед за ней лицо: голубые глаза, русые волосы, толстые губы.
– Здравствуй! – говорит мне Айвен и я киваю ему в ответ.
– Еще никого нет?! – удивленно он смотрит по сторонам и я отрицательно мотаю головой в подтверждение его слов.
– Ты давно здесь? – спрашивает он, возвратив свой взгляд на меня.
– Да, – говорю я и чувствую кожей, как ослабевает солнечное тепло, лившееся сверху.
– Ну ничего! – произносит серьезным тоном Айвен. – Сейчас придут.
Я молча соглашаюсь.
– А я рад, что ты с нами! – вдруг улыбается он.
Потом подходит к другому краю и с высоты вершины этого предгорья смотрит вниз на город. Его профиль становится гордым и словно просится на медаль. Интересно, у всех ли смотрящих вниз с высоты возникает это ощущение своего превосходства, блаженства и предвкушения величественного полета, которому никогда не дано состояться. Точно так же стоял и я недавно на этом же месте, над этим же городом.
Они пришли чуть позже, дав Айвену гордо постоять на краю еще минут пятнадцать. Среди пришедших был Вацлав и еще человек пять, незнакомых мне. Вид у них был бравый. Один, так же как и Айвен своей пилоткой, демонстративно нарушал правила поведения в городе маленькой бронзовой медалью, прицепленной к полосатому летнему пиджаку.
Разговор шел решительный и я понял, что события, о которых говорили собравшиеся, очень скоро станут явью.
– И только один вопрос остается нерешенным! – уже к концу разговора произнес Айвен.
Встретив вопросительные взгляды, он сглотнул слюну и сказал:
– Нам нужен вождь. Вождь, которому все мы смогли бы доверить вести нас к выбранной цели…
Прошла минута задумчивого молчания, потом вторая, третья…
Не дождавшись ответа, Айвен предложил:
– Я думаю, генерал Казмо нас устроил бы в этой роли?!
Вацлав кивнул, остальные – вслед за ним. И я тоже.
– Я надеюсь, что это будет бескровная революция?! – произнес один из парней, коренастый, одетый в парусиновый костюм голубого цвета.
– Я тоже надеюсь, – вздохнул Айвен, но в словах его не прозвучала уверенность.
– Господь нам поможет… – негромко сказал Вацлав.
– Я сам поговорю с генералом! – пообещал Айвен. – Но сначала нам следует обсудить будущее вольного города.
– Надо посмотреть по каким принципам живет Западный Берлин, – предложил я.
Со мной согласились, но неожиданно выяснилось, что немцев среди нас нет и, следовательно, выяснить эти принципы оказалось делом невозможным.
– Тогда мы сами должны все выработать. Итак, предлагаю всем, вас хочет войти в будущее правительство, остаться еще на пару часов здесь. Остальные могут вернуться в город.
Было очевидно, что в город возвращаться пока никто не спешил. Я смотрел на это будущее правительство и ни о чем не думал. Я просто разглядывал лица, руки, жесты, глаза. Никогда мне еще до этого не представлялась возможность быть так близко к правительству, пусть не к нынешнему, но уж точно к будущему. Но вот пришедшее откуда-то снизу беспокойство заставило задуматься и я, отойдя от правительства на несколько шагов, почувствовал себя свободнее. Я понял, что не хочу быть ни министром, ни политическим деятелем. Мне нравится просто быть, жить в городе, рядом с этими ребятами. И, конечно, полностью одобряя их цели, я сделаю все, что в моих силах, чтобы город стал вольным, а я стал его свободным гражданином. Я, наверно, даже не буду против взять в руки оружие, чтобы эта цель осуществилась, взять ненадолго, но с осознанием своей частицы ответственности за будущее.
Оставив будущее правительство наверху, я спускался в город. Идти было легко. Я, казалось, уже знал на память все коварные повороты тропинки, и знал небольшой выступ, с которого можно было взглянуть на террасу красивого особняка. Именно с этого выступа я и посмотрел туда. Но терраса была пуста. Видно было, как ветерок шевелит широкими листьями расставленных по краям террасы пальм.
Южный вечер, освобожденный солнцем, ушедшим за вершину горы, вступал в свои права. И хоть солнце напоследок еще освещало морской горизонт, но чайки уже молчали, неспеша прогуливаясь по берегу вдоль спокойно дышащей воды. Штиль, наступивший внезапно, создавал такое ощущение уюта, какое возможно лишь на холстах художников европейского ренесанса.
