мой, все это — неужели в жизни больше ничего нет?
— Об этом я тоже думал.
— А я уже несколько лет ни о чем вообще не думаю.
— Тогда почему бы тебе не уехать отсюда?
— Потому что я боюсь. Боюсь, что получится то же самое, что в Брайлаве, в колледже. Но ты…
— У меня здесь работа. Это моя работа, я умею ее делать. Куда бы ты ни поехал, везде можно задать тот же самый вопрос: во имя чего все это?
— Я знаю. — Стефан встал. Он был тонкий, стройный, подвижный и беспокойный. Говорил, часто не заканчивая предложений. Руки его застывали в незавершенном жесте. — Знаю. От себя никуда не уедешь. Но для меня это означает одно, а для тебя — опять же нечто совсем иное. Ты растрачиваешь здесь свою душу, Костант. Точно так же ты поступил тогда, героически позволив размазать себя по земле ради этого Сачика, идиота, который не способен даже вовремя разглядеть, что на него камни рушатся…
— Он же не может СЛЫШАТЬ, — упрекнул его Костант, но Стефан был уже не в силах остановиться.
— Не в этом дело! А в том — и вообще, пусть такие, как он, сами о себе заботятся, — кто для тебя этот глухой, что значит для тебя его жизнь! Почему ты полез туда за ним, хотя видел, что начался обвал? Ведь по той же причине ты в карьер тогда пошел работать, по той же причине ты всю жизнь оттуда не вылезал! Собственно, причины нет никакой. Просто так сложилось. Просто так случилось. И ты позволяешь, чтобы с тобой «случалось», ты принимаешь все, что судьба тебе подсунет, если тебе кажется, что ты сможешь выдержать это и вести себя при этом так, как тебе хочется!
Он совсем не это собирался сказать. Он хотел, чтобы говорил Костант. Но слова вылетали у него изо рта и со стуком рассыпались вокруг, как градины. Костант сидел тихо, его сильная рука была крепко сжата; помолчав, он сказал:
— Что-то ты больно много на мой счет напридумывал.
Это не было самоуничижением. Самоуничижение Костанту вообще не было свойственно. В основе его долготерпения всегда ощущалась гордость. Он отлично понимал страстное желание Стефана, но не мог разделить его, обладая удивительно целостным, самодостаточным характером. И он безусловно продолжал бы жить по-прежнему, не изменяя своей изумительной, хотя и уязвимой целостности души и тела, с достоинством встречая любые невзгоды, точно король, изгнанный в каменистую пустыню, который, точно семя будущего урожая, держит в плотно сжатом кулаке все свое королевство — города, деревья, людей, горы, поля и стаи птиц весною; и молчит, поскольку рядом нет никого, кто мог бы поговорить с ним на его родном языке.
— Но послушай! Ты же сам только что сказал: я тоже думал, для чего все это, неужели это все, что есть в жизни?.. Если ты действительно так думал, то должен же был искать ответ на эти вопросы!
Костант долго молчал, потом ответил:
— Я его почти нашел. В мае прошлого года.
Стефан перестал метаться по комнате, притих и уставился в окно. Ему стало страшно.
— Это… это не ответ, — пробормотал он.
— Да, можно было и получше ответ найти, — согласился Костант.
— Слушай, ты тут совсем в маразм впадешь, сидя один… Вот что тебе нужно: женщина! — снова вдохновился Стефан и опять беспокойно забегал по комнате, не договаривая слова, не заканчивая фразы, то и дело поглядывая в окно, за которым сгущались сумерки ранней осени, точно дым поднимавшиеся от каменных тротуаров, ясно видимых теперь под оголившимися ветвями деревьев. Брат у него за спиной рассмеялся. — Но я ведь правду говорю! — горько, не оборачиваясь, сказал Стефан.
— Возможно. А как насчет тебя самого?
— Вон они там снова на крыльце сидят, у того подъезда, где вдова Катални живет. Сама-то она, должно быть, в больнице, на ночном Дежурстве. Слышишь гитару? Это парень из Брайлавы играет, он в железнодорожной конторе работает, ни одной юбки мимо не пропускает. Даже за Ноной Катални ухлестывает. Там теперь и сынишка Сачика живет. Кто-то мне говорил, что он на Новом Карьере работает. Может, даже в твоей бригаде.
— Чей сынишка?
— Сачика.
— А я думал, они из города уехали.
— Они и уехали, куда-то на запад, на какую-то ферму в предгорьях. Только сын его, должно быть, все-таки тут предпочел остаться.
— А где же дочка?
— С отцом уехала, насколько я знаю.
На этот раз молчание затянулось, оно затопило их, как широкое озеро, на поверхности которого плавали последние слова их разговора, отрывочные, неясные, исчезающие. В комнате стало почти темно. Костант потянулся и вздохнул. Стефан почувствовал, как душу его охватывает покой, такой же непостижимый и реальный, как наступление тьмы. Ну вот они и поговорили, только ни к чему не пришли; впрочем, все еще впереди; когда-нибудь они обязательно сделают следующий шаг. Но в данный момент он чувствовал облегчение — сейчас он спокойнее относился и к брату, и к самому себе.
— Вечера короче становятся, — тихо заметил Костант.
— Я ее раза два видел. По субботам она приезжает сюда с фургоном.
— А где их ферма?
— Где-то на западе, в предгорьях, так мне, во всяком случае, старый Сачик рассказывал.
— Я бы туда верхом съездил, если б мог, — сказал Костант и чиркнул спичкой, раскуривая трубку. Вспыхнувший в прозрачных сумерках, наполнявших комнату, огонек тоже показался Стефану удивительно мирным; вечер за окном, похоже, стал темнее. Гитарный перезвон прекратился; теперь на крыльце громко смеялись.
— Если увижу ее в субботу, попрошу заглянуть к нам.
Костант не ответил. Да Стефану и не нужен был его ответ. Впервые в жизни брат попросил его о помощи.
Вошла мать, высокая, громкоголосая, усталая. Под ее шагами заскрипели, заплакали полы, на кухне тут же что-то зазвенело и зашипело. Все в ее присутствии становилось шумным, молчали лишь оба ее сына: Стефан, который матери избегал, и Костант, которого она считала своим хозяином.
По субботам Стефан уходил с работы в полдень. Он медленно прошелся по улице Ардуре, высматривая фургон с фермы и знакомую чалую лошадь. Не обнаружив ни того, ни другого, он отправился в кафе, одновременно успокоенный и раздосадованный. Миновала еще суббота, потом еще одна. Стоял октябрь, дни стали короче. Как-то раз на улице Гульхельма Стефан увидел впереди себя Мартина Сачика; догнав его, он поздоровался:
— Эй, Сачик, добрый вечер.
Парнишка туповато смотрел на него своими серыми глазами; лицо, руки и одежда Мартина были серыми от известковой пыли, а походка — медлительная и степенная — как у пятидесятилетнего.
— Ты в какой бригаде работаешь?
— В пятой. — Он выговаривал слова так же четко, как и его сестра.
— Это бригада моего брата.
— Я знаю. — Они немного прошлись вместе. — Говорят, он через месяц снова в карьер вернется?
Стефан покачал головой.
— А семья твоя все еще на ферме? — спросил он, и Мартин кивнул.
Они остановились у подъезда вдовы Катални. Добравшись наконец до дому и предвкушая скорый обед, Мартин несколько ожил. Ему явно было приятно, что Стефан Фабр заговорил с ним, однако он ничуть не смутился. Стефан славился своим умом, но считался человеком мрачным и неуравновешенным, то есть мужчиной как бы наполовину, а вот про его брата все говорили, что в нем не один мужчина, полтора.
— Они недалеко от Верре живут, — сказал Мартин. — Гнусное местечко. Я так и не смог привыкнуть.
— А твоя сестра что, смогла?
