индустрии, возникли очень сильные монопольные тенденции. Для плановой экономики они не страшны, поскольку кооперационные поставки жестко регулировались. Но едва промышленность «отпустили» на договорные связи, как монополисты буквально задушили потребителей ценами. Вдобавок многие заводы начали задыхаться от нехватки сырья.
Госзаказ был резко снижен в машиностроении и других обрабатывающих отраслях, а в базисных, особенно топливно-энергетической, он остался практически стопроцентным. Это поставило, в частности, угольщиков в очень невыгодные экономические условия — им многое приходилось покупать уже по договорным ценам, а продавали-то они уголек только по государственным. Это явилось одной из причин мощных шахтерских забастовок, впервые вспыхнувших уже летом 1989 года. Иными словами, радикализация плана на 1988 год создала предпосылки для серьезных политических потрясений. И в данном случае имею в виду не только шахтерские забастовки, но также развитие событий в прибалтийских республиках.
Прибалтийская промышленность, «сидящая» в конце производственной цепочки, ориентированная в основном на выпуск готовой продукции, продолжала исправно получать по государственным ценам сырье, однако половину изделий стала продавать по высоким договорным ценам. Если шахтеры оказались в явном проигрыше, то прибалты, наоборот, — в выигрыше. Они обрели возможность искать покупателей повыгоднее, что стало импульсом к разрыву давно налаженных связей с потребителями в других регионах страны, подтолкнуло «республиканский эгоизм», идею регионального хозрасчета.
Да, много, очень много бед принесло нашей стране волюнтаристское решение, принятое по настоянию радикалов под занавес 1987 года. До сих пор не могу забыть то бурное заседание Политбюро, на котором звучали напористые требования «отказаться от полумер» и быстро, максимум за два года, пройти путь к договорным отношениям в полном объеме. Это было роковое непонимание экономических процессов — политический авантюризм.
Конечно, ответственность за то решение лежит на всех членах политического руководства, в том числе и на мне. Сколько раз потом горько корил себя за то, что не поставил вопрос ребром, не пошел на открытый конфликт, не вынес «сор» из избы. Увы, упущенного не воротишь…
И все-таки главная вина — на тех, кто настаивал на отклонении концепции здравого правительственного проекта, кто требовал и добился радикализации реформ. Об этом необходимо сказать со всей откровенностью и ясностью.
Спустя три года Президент СССР издал указ, требовавший временно сохранить прежние договоры — до той поры, пока не будут отработаны рыночные механизмы. Увы, при этом Горбачев самокритично не сказал народу, что именно по его настоянию, более того, под его сильнейшим давлением экономика страны была расстроена.
Чрезмерно стремительное расширение товарно-рыночных отношений дезорганизовало плановую систему народного хозяйства, сорвало проведение экономической реформы в том виде, в каком она была задумана. При этом все беды, обрушившиеся на экономику, а в конечном счете на людей, ярые сторонники свободного рынка пытались свалить на социалистическую систему, требуя ее замены «новой моделью общественного устройства». Развалить экономику, дискредитировать социализм, чтобы потом заняться реставрацией капитализма! — таковы цель и тактика лжедемократов, антикоммунистов.
Причем лжедемократы и их представители в руководстве партии изобретали все новых и новых «противников» перестройки. Сначала это были командно-административная система, консерваторы, затем аппаратчики, далее антирыночники. Яковлев даже в январе 1991 года в интервью «Московской правде» утверждал, что реальность переворота «исходит от среднего управленческого звена, того коренного чиновника, который по сути дела и сегодня еще правит страной». Таким образом он снова выводил из-под удара себя, национал-сепаратистов, антикоммунистов, умалчивал о них как о противниках социалистического обновления и главных виновниках сложившейся бедственной ситуации.
Ну а тех, кто призывал к осмотрительности, постепенности, к более умеренному темпу преобразований, — тех именовали консерваторами. Это, кстати, особенно отчетливо проявилось на заседании Политбюро в декабре 1987 года, когда по сути дела была извращена первоначальная суть экономической перестройки.
Должен сказать, что в ту пору, в 1987 году, еще не было никаких разговоров о рынке, о приватизации, о частной собственности. Эти экономические категории появились в официальных документах значительно позднее — в 1990 году. На июньском Пленуме ЦК (1987 г.) не было, повторяю, и намека на рыночную модель хозяйствования.
Радикальная реформа экономики, отметил Горбачев в 1987 году, «впитала в себя все, что дали нам практический опыт за минувшие два года, научная мысль и уроки строительства социализма». Но прошло совсем немного времени, и была заявлена новая позиция, прямо противоположная: в ней уже не нашлось места централизованному планированию, но зато появилась частная собственность. Заявлен новый курс в политике: от плановой системы хозяйства к «системе свободного рынка», к свободному рыночному капитализму.
К чему он привел, хорошо известно. Но мне хотелось бы в этой связи рассказать о своей встрече с Николаем Ивановичем Рыжковым, которая состоялась в августе 1990 года у него в кабинете в Кремле. Я в то в время уже был не у дел, однако продолжал заниматься публицистикой, активно интересоваться ситуацией в экономике. Об этом и шла речь в нашей беседе.
Помню, Председатель Совета Министров СССР находился в состоянии большой тревоги. Положение в народном хозяйстве, говорил он, сложное, управляемость упала до низкой отметки. Дисциплина рухнула. Правительство с трудом удерживает народное хозяйство на плаву. В областях, республиках, где партийное руководство крепче, дела идут получше, — Рыжков сослался при этом на Саратовскую область, где накануне побывал.
Потом добавил:
— После XXVIII съезда партии Политбюро, как говорится, не чувствую (в это время Политбюро уже фактически не работало, оно было подменено Президентским советом). Перед отъездом Михаила Сергеевича в Крым на отдых задал я ему вопрос: как он оценивает обстановку в стране и какой он видит из нее выход? Горбачев мне ответил, что обстановка критическая, а выход из нее — в заключении нового Союзного договора… Идет разрушение Советского Союза, вот что трагично. Понимаете, Егор Кузьмич, мощные деструктивные силы ринулись в атаку на правительство, поставили задачу нас свалить. Только ответственность и тревога за Родину удерживает правительство и лично меня от ухода в отставку. Мы ведь понимаем: могут вместо нас прийти другие, которые потянут страну в другом направлении…
Я полностью поддержал точку зрения Рыжкова о том, что экономическую реформу надо проводить поэтапно, переход к планово-рыночной экономике должен быть постепенным.
То был трудный период для Предсовмина. Лжедемократы вели на него атаку за атакой, пытаясь свалить правительство Рыжкова, расчистить путь для нового авантюрного прожекта — для «500 дней».
На апрельском Пленуме ЦК 1985 года Рыжков и я были введены в состав Политбюро. Николая Ивановича назначили Председателем Совета Министров СССР, меня фактически избрали вторым секретарем ЦК. И именно против нас двоих была развязана наиболее яростная кампания. Сначала удалось убрать меня, а еще через полгода — Рыжкова.
Увы, Горбачев не вступился за своих ближайших соратников, с которыми начинал перестройку. Суть тут, разумеется, не в личных судьбах Рыжкова и Лигачева, — но пошло ли это на пользу делу? Что за этим стоит? Борьба за власть? За этим оказалась коренная переориентация перестроечного курса, в который уже не вписывались прежние единомышленники…
Великая страна, вздыбленная перестройкой, стала на грань самых трудных событий. Где же выход?
ВЫХОД ИЗ ПРОПАСТИ ТРУДЕН, НО ВОЗМОЖЕН
