приносила.
— Пять рублей ведь Сане отдал, — посетовал Володя. — Ему все равно, на тракторе сколько везти.
— Яблок возьми, — сказала Настя.
— К бесу яблоки, — вдруг оживился Володя, — ты баб-Настя, лучше скажи: лук родился?
— Родился. Возьми, сколько там надо…
За молоком и яйцами для драчены пришлось бежать к Нюрке. Сама Настя не справлялась уже с коровой, а в этом году и кур не завела. Только поросенка за пятьдесят рублей купила весной. Яичками, молоком и сметаной на скоромные дня приходилось одалживаться.
Леночка уныло ковырялась в сковородке. Уплывшие сапожки не давали ей покоя. Володька быстро, почти не жуя, глотал куски драчены.
— Эх, — сказал он вдруг, — такая знатная закусь и всухую пропадает!
Настя промолчала.
— Ну ладно, не жидись, — настаивал Володька. — Я же знаю, у тебя есть.
— Ты что ли привез? — хмуро спросила Настя.
Водка у нее действительно была. Целая еще непочатая поллитра. Но стравить ее Володьке Настя никак не могла. Пора уже навоз под будущую картошку в огород вывозить, это значит, идти к Ваньке- пастуху или к одноглазому Лехе в Андреево. А теперь, после постановления, мужики за деньги стараться не будут. Ныне к деревне без водки никуда. Не Володька же будет таскать навоз. И Настя осталась сидеть, не пошла за припрятанной бутылкой.
Володя понял, что угощения не будет.
— Жадная у тебя бабка, Ленок, — сказал он, вылез из-за стола и исчез в сенях.
Под окном затарахтел санькин трактор.
— Вы уже? — спросила Настя. — И не заночуете?
— Я останусь до завтра, — успокоила Леночка. — А Володя поедет. Ему с утра на халтуру надо.
Настя убралась с посудой, вышла в сени. Все двери: на улицу, в хлев, кладовку были распахнуты. Леночка, стоя посреди кладовки, сосредоточено запихивала в мешок заплетенные в косы вязки чеснока. Два мешка с луком уже стояли рядом с клюквой. Красный от натуги Володька, обхватив двумя руками кадушку с грибами, волок ее к саням.
— Кадушку-то куда? — тихо ахнула Настя.
— Не бойсь, никуда твоя кадушка не денется, — отдуваясь сказал Володя. — Сказал, что привезу обратно, значит так и будет.
Настя больше не вмешивалась и не помогала. Она только стояла и смотрела.
Встала на сани кадушка, рядом поместились три ведра пареной брусники и перевязанный старой юбкой короб с набранными Леночкой яблоками.
— Ой, тяжело как! — сказала Леночка. — Ведь в поезд не сядешь.
— Ничего, мужики на станции пособят, — успокоил Володя.
Он уселся на соломе рядом с вещами, обняв их сколько мог, чтобы не попадали от толчков, и кивнул ожидающему в тракторе Сане. Трактор дернул, санки, оставляя в земле две глубокие борозды, потащились следом.
— Как он там справится, бедный? — сказала Леночка.
— Грибы сушеные забыли, — словно отвечая ей, проговорила Настя.
— Ничего, они не тяжелые. Я завтра поеду — захвачу.
Настя обошла дом, аккуратно прикрывая распахнутые двери.
Володька уехал — ну и ладно. Теперь они вдвоем с Леночкой посумерничают. Загребущие все-таки руки у парня. Надо же, дубовую кадушку уволок! И назад не привезет. Поленится. Теперь грибы в ведра запасать придется. Лубянок уж не найти, остается опята брать. Ну так что ж, другие берут и хвалят. Опенок, хоть и малый гриб, но тоже спорый, кучами растет. Только сегодня, возвращаясь со мха, Настя заметила здоровенный выворотень весь желтый от молодых опят. Вот и пригодится находка, все-таки зима будет с грибами.
Леночка, отправившаяся в обход дома, спустилась с чердака.
— Что я нашла!.. — сказала она. — Там наверху еще мои куклы лежат. Я думала их давно в печке пожгли. А они лежат.
— Пусть лежат, — сказала Настя. — Пригодятся.
— Ты у меня запасливая! — засмеялась Леночка. — Пойдем чай пить.
Ночью спалось плохо. Вроде бы вечер прошел как надо, за чаем и разговорами, а спалось плохо. Мыши ли громче обычного шуршали за обоями, или слишком жарко было в дважды топленной избе, но уснула Настя далеко за полночь. И почти сразу проснулась от того, что сквозь сон ей почудился тонкий, зудящий, комариный писк. Хотя какие тут могут быть комары? Пропали комары давно.
Настя медленно провела ладонью по лицу и вздрогнула, почувствовав, что пальцы стали влажными и липкими. И так странно-знакомо было это ощущение, что Насте померещилось, будто она различает в сплошной тьме кровавые пятна на концах пальцев.
— Зачем раздавила-то? — вспомнился нюркин голос.
— А чтобы не хапал больше, чем унесть может…
Настя поднялась с постели. Непонятная тоска холодными пальцами сжала грудь. Шумно сдвинув стул, Настя сделала в темноте три шага, опустилась на холодные плахи пола. Где-то впереди, в красном углу висели иконы. Настя не часто вспоминала о них. По праздникам ходила в церковь в Погост, остальные дни обходилась так. Домашнее благословение не казалось святым, и, когда случалось, по одиночеству Настя беседовала с ликами, то в этих разговорах было немного почтительности. Егория-победоносца фамильярно звала судариком, Николу — старичком, деву Марию — так и вовсе «девахой».
— Что, деваха, жалеешь своего парня-то? — спрашивала Настя, обтирая пыль. — Жалей.
И вот теперь, стоя на коленях перед невидимыми досками, Настя била поклоны, не зная, на что жаловаться, чего просить.
Леночка заворочалась под одеялом и, проснувшись, испуганно позвала:
— Бабуля, ты что?..
— Грех… — выдавила Настя.
— Да какой у тебя грех? — Леночка нашарила на столе коробок, зажгла спичку.
— Комара убила. Совсем, насмерть.
— Ты что, с ума рехнулась?!
Леночка прошлепала босыми ногами к выключателю. Комнату залил яркий, чужой свет.
— Что ты, бабуля, опомнись, какой комар?
— Комар, — повторяла Настя. — Он ко мне по-хорошему, без трактора, а я его насмерть убила. Грех…
ЯЩЕРА
Последние сотни метров дались особенно тяжело, кочкарник шел как специально неровный, выдергивать ногу из хищно хлюпающего мха было все труднее. А под конец у самого берега, как это обычно бывает, встретилась топкая полоса, и пришлось тащиться вдоль нее, выискивая упавшую березу. И как странно было почувствовать под ногами твердую землю, идти, удивляясь быстроте и легкости ходьбы.
Впрочем, легкости хватило ненадолго. Крутой, словно искусственно насыпанный склон и высокая, никогда не кошенная трава останавливали не хуже болота. Пройдя лишь несколько метров, мужчины, не сговариваясь опустились на землю, отставили туески, на дне которых перекатывались шарики морошки, и освободились от рюкзаков, полных все той же твердой ягоды. Георгий принялся с кряхтением стаскивать сапоги, Артем, знающий, сколько еще предстоит идти по мокрому, благоразумно не стал разуваться.
Дети же повели себя совершенно по-разному. Андрюха, впервые попавший в подобную передрягу, и не нашедший никакой прелести в хождении по болоту, даже не вышел на материк, красный и потный
