Антонин Петрович Ладинский
На балу
***
Как было условлено, Коркушенко в десять часов приехал за дамами, чтобы везти их на бал. Такова участь влюбленных, если судьба сделала их шоферами: везти куда-нибудь и с кем-нибудь, может быть, даже со счастливым соперником, предмет своего сердца, а потом кружить по улицам, скрипеть зубами от злости, переругиваться с неловкими «собственниками», перелетать на авось перекрестки, в жесткой ярости перекручивая колесо руля. Собственно говоря, никому о своей влюбленности Коркушенко не заявлял, и, может быть, никто о ней и не догадывался, но авторы обладают возможностью забираться в души своих персонажей, копаться там и наделять людей такими чувствами, которые им и не снились. Автор столкнулся с этим шофером в вагоне метрополитена. Шофер, должно быть, возвращаясь после работы домой, стоял в своей синей неуклюжей шинели у дверей вагона и читал русскую газету, скромно сложив ее в небольшой комочек, чтобы не мешать соседям и не раздражать их иностранным шрифтом. И по тому, как сложена была газета, можно было сразу увидеть, что это был за человек. Люди, складывающие так газету, с такими сероватыми лицами, с морщинами у краев рта, с безвольно очерченными губами, чуть сгорбленные и улыбающиеся на первое приглашение улыбнуться, без внутреннего сопротивления, должны любить безнадежно. Иначе жизнь была бы слишком прекрасной, а ведь она жестокая, несправедливая и трудная. Есть что-то женское и капризное в жизни. Но не надо сердиться на нее, она есть такая, какая есть, все-таки прекрасная, даже в своей жестокости, и ее нечем нам заменить.
Ничего не зная о том, что может случиться с ним в этот же вечер, ровно в десять часов, с точностью влюбленного, Коркушенко остановил машину на тихой пустынной улице у желто-красного дома, стоявшего сплошной кирпичной стеной. В этом доме жила Светлана Сергеевна, которая казалась ему самым необыкновенным существом на свете, хотя другие находили ее и вульгарной, и ломакой, и даже некрасивой. Но жизнь очень сложная штука, скажем лучше – шутка, как выразился великий поэт, и, не приводя знаменитого двустишия, предоставив этот прием ораторам и людям с хорошей памятью, – скажем просто, что сплошь и рядом шутит она жестоко и глупо. Конечно, существуют общие непреложные законы, но они не всегда считаются с беззащитным человеческим существом. Все играет роль – сильная воля, убедительное здоровье, какие-нибудь там еще не открытые наукой токи человеческого тела или еще что-нибудь, но вот случается некое приходящее обстоятельство, и жизнь идет не так, как хотелось бы, все больше и больше отклоняется в сторону, а потом уже все равно.
Эти строки – уклонения от главной темы. Впрочем, не совсем. То, что происходило в душе ничем не примечательного человека, обреченного на безнадежную любовь, отразилось на жизни других людей. Человеческая душа, назовем так для удобства внутренний мир человека, и то, что в ней происходит, в известный момент важнее всех мировых событий, что бушуют где-то там, за стеной. В душе этого скромного человека – поэты называют для нашего утешения каждую душу бессмертной – происходила буря. Теперь уже трудно проверить, кто был виноват во всем, да никто и не станет этим заниматься, но душа корчилась от страданий. Если бы можно было отметить их какими-нибудь чувствительными приборами, они показали бы кипение дантова ада. События, которые происходили в ней, были так же достойны слез, удивления, во всяком случае, внимания, как и самая гениальная шекспировская драма. Они родили бы самые высокие мысли о человеческой судьбе, если бы кто-нибудь захотел над ними склониться, понять их, пожертвовать собой. Впрочем, теперь уже ничего нельзя сделать.
Отворилась сквозная чугунная дверь, и появилась Светлана Сергеевна – худенькое изящное существо в золотых завитушках. Она была в длинном бальном платье из белого атласа, в блестящих складках которого казались таинственными и волнующими тонкие стройные ноги. Соединение представлений о женской зябкой и уже чуть-чуть увядшей коже и о шелковистости чулок и вызывало у Коркушенко ощущение слабости и женственности, как он их понимал. Он немножко ненавидел ее в эту минуту, доступную для других, недоступную для себя, но когда он услышал знакомый голос, хрипловатый и глухой, все прошло. При свете уличного фонаря возникло худенькое лицо в вечернем гриме, с маленьким накрашенным ртом, с голубоватыми веками, с подчерненными ресницами. Для него это были не разноцветные карандаши, сритушеванные сумраком улицы, а реальность. Буря утихла. Он снова улыбался беззащитной улыбкой, как будто бы в мире вновь наступила тишина. Это не было притворством, таким было его переживание в ту минуту.
Тихая безлюдная улица, на которой живет много русских, на некоторое время наполнилась смехом и громкими голосами. Было непривычно видеть на ней длинные бальные платья, серебряные туфельки, отблеск на лакированных башмаках, так эта улица была связана с базарными кошелками и дневной суетой.
На бал отправлялись Светлана Сергеевна, Ольга Константиновна и Леночка. Напротив сели Сергей Ксенофонтович и Митя. Каждый ехал со своими мыслями и настроением, которое удалось создать. Светлана суетилась и вертелась даже в машине, смотрелась в зеркальце, поправляла кудряшки. Ольга Константиновна улыбалась блаженно, что ехала на очень радостный праздник. Леночка, предвкушая танцы, по молодости еще чувствуя в них физическую потребность, напевала модный фокстрот, а Сергей Ксенофонтович, скажем прямо, счастливый соперник, особенно бледный от пудры и смокинга, с черными усиками, болезненный, но цепкий, как природный делец, хотя делами стал заниматься только в эмиграции, в чем ему помогала способность устраиваться в жизни, развитая еще в прежней жизни на всяких тыловых, хозяйственных и адъютантских местечках, вообще-то уверенный в своем превосходстве человек, охотно называвший других дураками и шляпами, находился в том перманентном состоянии тревоги и неуверенности, на которые обрек его долгий роман с переменчивой Светланой. Митя, кажется, ни о чем не думал, а только регистрировал впечатления, которые возникали перед ним в том или ином случае жизни, и делал из них соответствующие заключения. Одно было хорошо, другое плохо. Но в общем, ничего.
Ольга Константиновна улыбалась таинственно и блаженно. Бал был в ее жизни давно испытанным переживанием. Столько было хлопот и забот!
Материю для платья выбирали вместе со Светланой в одном, известном небогатым эмигрантским дамам магазине, ездили туда, как в некую экспедицию, не лишенную опасностей. Перерыли все и остановились на темно-синей тафте. Материя была недорогая и красивая.
– Чудно! Чудно! – говорила Светлана, прикладывая к лицу подруги кусок шумящего шелка.
Платье шили сами. Светлана была портнихой, Ольга Константиновна работала у нее в качестве помощницы. Тут же родилось и розовое платье Леночки, племянницы Сергея Ксенофонтовича.
Много волнений доставили также поиски sovtie de bal. Наконец смастерили для Ольги беленькую меховую накидку. У Светланы была малиновая бархатная кофточка.
Светлана и в такси все еще прихорашивала Ольгино платье, не без гордости считая его одним из самых удачных своих творений, а потом вступила в привычные препирательства с Сергеем Ксенофонтовичем.
– Вы дверь-то на ключ заперли?
При других они говорили друг другу «вы». Сергей Ксенофонтович для приличия считался квартирантом, хотя платил за всю квартиру.
– Разумеется, запер.
– Ничего вы не заперли.
– А я вам говорю, что запер и два раза ключ повернул.
– Вот заберутся воры, тогда узнаете. Вечно у нас что-нибудь не так, как у добрых людей. Сколько раз я просила, чтобы вы сделали американский замок. Ну, скажите мне, почему не позвать слесаря и не сделать хороший замок? Дверь на честном слове держится…
– Ладно, ладно.
– Нет, не ладно. Всегда так. У вас на все ответ найдется…
Ольга Константиновна овдовела два года тому назад. Муж умер в санатории для туберкулезных. Хворал он долго и тяжело, измучил ее своей раздражительностью, больными капризами, все еще любимый, хотя бы по тем воспоминаниям, которые связывали их со времен жениховства, когда все казалось таким радостным и необыкновенным в жизни, эти прогулки под руку, прижавшись друг к другу, нога в ногу, по улицам солнечного крымского города, поцелуи под кипарисами запущенного татарского кладбища, лунные ночи на море. Еще теперь в ее ушах стоял еле слышный, но такой грустный звон его шпор, припоминался кожаный запах его поскрипывающей кобуры, вся страшная и необыкновенная атмосфера мужчины, в которую она попала восемнадцатилетней девочкой. Как было страшно и сладко! А потом болезнь мужа, его физическая и душевная расслабленность, обычный эгоизм больного человека, страх смерти в глазах и все то, что открывалось в нем понемногу, дурной запах изо рта, незамечаемая раньше манера поднимать брови с каждой подносимой ко рту ложкой супа, отчего лицо делалось тупым и неумным. Многое другое…
Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.
В вестибюлях отеля, в котором эмиграция обычно устраивает свои балы, стояли кадки с лавровыми деревьями, господа во фраках священнодействовали за столом, продавая входные билеты. По лестнице спускались и поднимались, придерживая длинные платья, молодые и старые женщины, мелькали голые спины, пластроны смокингов и фалды фраков. Из нижней залы уже доносилась негритянская музыка. Сердце Ольги забилось учащенно. Это волнение мешало ей заметить, что, собственно говоря, некоторые смокинги уже потерлись и не модного уже покроя, что у многих людей грустные и усталые глаза.
Сергей Ксенофонтович приступил к хлопотам о столике. Столик был найден, отбит, можно сказать, завоеван не без небольшого столкновения с толстым господином в старомодной и неуместной в данном случае визитке. На эстраде малолетние балерины из студии знаменитой танцовщицы, в ангельских хитончиках и в веночках из крошечных разноцветных розочек, обреченные на хореографические мучения честолюбием энергичных матерей, топали ножками и поднимали с бледной улыбкой тоненькие детские руки. Дамы уселись за столик, оглядели соседей. Над Сергеем Ксенофонтовичем склонилась розовая лысина лакея, и тот, вскинув в воздухе монокль, нахмурился над картой вин и яств.
Малолетних балерин сменила очень полная певица, заставившая мощным голосом умолкнуть разговоры. Потом начались танцы, и в верхней зале заметались в девическом беспокойстве продавщицы лотерейных билетов, а на столиках меховщиков и биржевиков появились ведра с бутылками шампанского во льду.
Ольга Константиновна была очень мила в своем синем тафтяном платье, чуть откинувшаяся назад в тонкой талии, с большим вырезом на спине, подчеркивавшем прелестную худобу. Тогда, шесть лет тому назад, ей было тридцать лет. Танцевала она мало, только с Сергеем Ксенофонтовичем и с Митей. Юноша, впрочем, больше интересовался буфетом.
Отправившись на поиски знакомых, которые могли оказаться на балу, Ольга Константиновна решила спуститься в нижний зал. В дверях, где по русскому обычаю столпилась публика, ей пришлось остановиться. Немного в стороне, у буфетного стола, стояли с рюмками в руках два господина, подобревшие по такому случаю, растроганные своей добротой и благожелательством, и смотрели друг на друга.
