был убежден, что красота этого вечера защитит нас от общей участи. Защитят даже светлячки, рассекающие тьму, подобно заплутавшим падающим звездам, защитят даже лягушки, наполняющие теплый воздух своим настырным субтропическим кряканьем.
Мы все были открыты высокому и друг другу, но я не помню, чтобы кто-то еще когда-нибудь был так открыт каждому чужому слову, каждому движению мысли, каждому проблеску чувства, как наша Лорелея с огоньками в распахнутых голубых глазах, ночью начинавших казаться черными.
Влюбленность, которой удается избежать утилизации, всегда превращается в поэзию, и в те минуты меня уже не огорчало, что она, самозабвенно внимая каждому моему слову, упорно избегает называть меня на «ты».
Зато она обратилась ко мне на «ты» без всяких церемоний, когда двадцать лет спустя мы снова встретились в Москве. И я – я еще не успел заметить ни косметики, ни мимики, ни прически, ни одежки, но мы всегда видим больше, чем замечаем – я ощутил мощный выдох ординарности. И разговоры сразу же пошли – такое-то в ней настоялось вино двадцатилетней выдержки! – о доходах и квартирах, о чинах и связях с низами верхов, о нарах и Канарах...
– Как твой сын? – мимоходом поинтересовалась она. – Такой был обаяшка...
Моего сына давно не было на свете, но я не пожелал погружать свое огромное чистое горе в эту мусорную кучу.
– У него все стабильно, – сдержанно ответил я, и она вполне удовлетворилась этим ответом.
Так же, в одном ряду с квартирными и служебными перемещениями она упомянула и о своей дочери, сразу упирая на главное – что почем. Рассказ о дочкином образовании ужасно походил на ресторанный счет: частный лицей – рупь двадцать, разговорный английский – еще полтинник, углубленная математика – ложим двугривенный сверху...
– И чего ей далась эта математика – будет прозябать, как ее папаша... Максим же все держится за своих аммонитов, на собственные деньги катается в свой любимый Мангышлак, все чего-то там еще недорыл... А сейчас сутками просиживает на работе, составляет какую-то базу данных... Доктор геолого- минералогических наук!.. – с насмешливой торжественностью провозгласила она. – Зарабатывает меньше любого клерка в нашем банке... Еще и бороду отпустил, как бомж...
Нет, в ее голосе не было презрения, в нем звучала, скорее, любовная гордость мамаши, сетующей на своего непутевого сынка. Но – все-таки непутевого. Только тогда я и вспомнил, что Лора вроде бы и правда училась в каком-то институте народного хозяйства, но, благодаря общению с Женей, я слишком крепко усвоил, что все это
Лора же теперь не просто твердо стояла на земле – она пребывала гораздо ниже ее уровня, среди каких-то палеозойских осадочных пород. Мне было слишком больно признать это, и язык мой – друг мой старался попасть в тон и даже более или менее попадал, однако глубь моей души уже безнадежно поникла у свежей могилы еще одной пленительной сказки.
Мы сидели за кофейным столиком в холле одного из корпусов гостиничного комплекса «Измайлово», выстроенного в ту блаженную пору, когда идеалом формы почитался холодильник «Минск-6», дополненный по всем четырем фасадам оконной разметкой перфокарты. Отель, по московским меркам, был не из дорогих, и в холле царил командировочный гул. Лора несколько раз удивленно осматривалась, словно удивляясь, что подобная провинциальность еще сохранилась в цивилизованном мире, и наконец предложила подняться в мой номер, чтобы предаться воспоминаниям без помех.
У входа в лифт мрачный охранник переписал ее паспортные данные, которые она предоставила ему с понимающей усмешкой. «Шлюх нужно заказывать только через их посредничество», – разъяснила она мне в зеркальном лифте. Кажется, ей польстило, что ее приняли за шлюху. Однако мой одноместный номер – роскошный для тех, кто помнит коридорные раскладушки в Домах колхозника, – вызвал у нее грустную иронию. Выглянув в окно с видом на картонные теремки Измайловского рынка, она повернулась ко мне и с ленцой заключила меня в объятия. Мне тоже пришлось положить ладони на ее раздавшиеся бока. Но ответить поцелуем на поцелуй я не сумел – она меня как будто не целовала, а пыталась распробовать, каков я на вкус. Язык у нее был шершавый, как у кошки.
Видимо, заметив, что я превратился в окаменелость, она спокойно выпустила меня на волю и как ни в чем не бывало присела к стеклянному столику и заказала в номер бутылку мартини. Мальчик – ах, какой у вас акцент! – закажите мне мартини и абсент, вспомнились мне прогрессивные поэты, когда-то чаровавшие нас этими нездешними звуками. Ее узенькое личико каким-то чудом тоже сделалось довольно широким, но, тем же самым чудом, оставалось сравнительно красивым. Однако всего чудеснее было то, что из естественной златовласой Лорелеи она превратилась в искусственную блондинку.
Да нет, вообще-то она была вполне ничего себе, если бы в ней хоть чуточку светилась хоть какая-нибудь очарованность, – ведь невозможно чаровать, не будучи зачарованным самому...
Увы, нет – я лишь пытаюсь прикончить не до конца, оказывается, убитую сказку, чтобы поскорее перестала шевелиться земля на свежей могиле: чары все еще где-то прятались в ее пышном и, что греха таить, довольно аппетитном теле – вдруг, откуда ни возьмись, вспыхивала радостная доверчивая улыбка, от которой снова на миг холодело в груди, приоткрывались детские перламутровые зубы, а распахнутые голубые глаза – они были просто прежние, если как-нибудь исхитриться и не видеть щек, над которыми они сияют.
Потягивая через трубочку мартини со льдом и кружочками апельсина, она уже делилась со мною самым сокровенным, словно с добрым старым папочкой. И хотя теперь я гораздо лучше подходил для этой роли, будь я ее настоящим отцом, я бы не стал прятать рвущуюся на волю гримасу гадливости. Но обмануть, оскорбить чью-то грезу для меня совершенно немыслимо...
Лора заведовала в банке чем-то вроде службы внешней разведки. Она выясняла, кому и сколько можно дать, и такое впечатление, что для начала давала всем: пока с мужиком не переспишь, он не расколется. Острая боль в моей душе уже сменилась туповатой тоской, и все-таки мне нестерпимо хотелось остаться одному – оплакать потерю и зализать раны какой-нибудь чужой сказкой.
Я уже откровенно поглядывал на часы, но она, раскрасневшаяся от волнения и от мартини, все делилась и делилась наболевшим – она, видно, и правда видела во мне старого мудрого друга, которому можно сказать все.
– Так все это надоело, так хочется любви!.. – вдруг наивно протянула она, искательно в меня вглядываясь, словно я был доктором, способным тут же выписать нужный рецепт.
И все-таки в ней наконец прорезалось что-то трогательное – простодушие. Она никак не могла взять в толк, почему в делах служебных ей постоянно сопутствует удача, а в любви провал следует за провалом, и эта ее наивность едва даже не подвигнула меня к тому, чтобы сыпануть на стеклянный столик щепоточку бисера, сообщить ей, что возлюбленного отыскать нельзя – его можно только выдумать, он не результат поисков, но плод твоей фантазии. И покуда ты живешь реалиями, а не сказками, райский сад для тебя запечатан семьюдесятью семью заклятьями.
Но разве можно сказать подобную глупость серьезному человеку, прекрасно разбирающемуся, что почем в этом мире?..
«Я ведь имею дело с деловыми мужиками, – доверчиво раскрывала душу и все остальное побывшая в употреблении Лорелея, – и все начинается вроде бы красиво: съездим за город, сходим в хороший ресторан... Но как до дела – они тут же в кусты».
Так, может быть, людям дела и хочется прежде всего отдохнуть от дела, а ты оказываешься слишком деловой, хотелось мне спросить расстроенно курившую передо мною бизнесвумен, но, вглядевшись в кровавые отпечатки ее губ на скрюченных окурках в пепельнице, я лишь вздохнул и промолчал.
И все-таки – все-таки я чем-то заслужил ее доверие. Которое, сколь ни тягостно мне давалось это наперсничество, я считал своим долгом оправдывать. Долгом старого мудрого друга, которому можно сказать все.
И она действительно говорила все, так что к горлу иной раз подступала самая что ни на есть подлинная, не иносказательная тошнота. И все же – все же, когда удавалось не слышать смысла ее слов, а вслушиваться только в их звучание, голос ее по-прежнему не мог не околдовывать. При этом он не лгал. Вернее, он обманывал тем, что казался высоким и поэтичным, но он не притворялся, что речь идет о чем-то высоком и трагическом, – все это были, честно признавался ее голос, обычные житейские огорчения. Обиды – да что же я, хуже всех?..
Благодарение богу, телефонная линия Москва—Петербург не пропускала ее физического облика, а потому иной раз я мог бы почти искренне ответить звукам ее голоса: ты очаровательна, ты прекрасна, ты божественна...
Но словам ее требовалась другая правда, и я ее тоже произносил, стараясь не слышать самого себя, чтобы не стошнило: «Ну что ты несешь, ты же роскошная баба!»
Я знал, что ей хочется быть не богиней, не феей, а роскошной бабой, и она несомненно являлась ею. А потому издали мне и не очень была понятна истинная причина ее неудач. Может быть, и правда, верхам от избытка забот уже отказываются служить их низы? Или у них в этом деле полная гармония – верхи не хотят, а низы не могут?..
Однако весь этот мир, благодаря ее же рассказам, представал настолько лишенным самомалейших проблесков поэзии, что я был не в силах вдумываться в чувства этих людей, должно быть, даже не до конца ощущая их людьми.
Но тот вечерний звонок – собственно, это был и не вечер, а ночь, она мне до этого никогда так поздно не звонила – разом открыл мне глаза, насколько я был неправ. От ее волшебного голоса не осталось и следа – в трубку кричала насморочная деревенская баба, прорыдавшая как будто бы два-три часа подряд. Так и оказалось, только это были не часы, а дни.
Все, как всегда, началось красиво. Директор или там президент – проще говоря, топ-менеджер банка, где она работала, пригласил ее с супругом совместно с его супругой посетить сауну – чего там, какие в наше время могут быть тайны друг от друга! Сауна была роскошная, вся в изразцах и мраморах, они вволю пропотели, затем прохладились в агатовом бассейне, а потом в увешанном персидскими коврами предбаннике на широких скобленых скамьях отдали дань роскошному скобленому столу в стиле «рюсс крепленый». Заложив за... но, поскольку не только галстуков, но и полотенец ни на ком не было, даже и не знаю, как выразиться поизящнее. Словом, клюкнув и закусив, Лора привалилась к теплой персидской стене и задремала, утомленная заботами и удовольствиями.
Проснувшись, она обнаружила, что в предбаннике никого нет. Отправившись на поиски к бассейну, она увидела на фоне изразцов нечто вроде помпейской фрески: розовая супруга ее босса держала во рту мужской атрибут своего супруга, а Максим, пристроившись сзади, тоже создавал какую-то дополнительную суету. Ахнув, она бросилась обратно к персидским коврам и начала лихорадочно собирать свою разбросанную одежду, а шеф ловил ее за руки, уговаривая, как маленькую: Лорка, да ты что, приревновала, что ли, да это же Люська, моя жена, ты что, не узнала?.. У меня на нее уже давно не стоит, а когда ее кто-то другой дрючит, я хотя бы в рот могу ей дать, ну, чего ты, слушай, это не по-товарищески, не нарушай компанию...
Появился Максим с каплями пота в бороде и на лысине. Он был настроен отнюдь не покаянно: а чего ты хотела?.. Зачем ты меня сюда привела?.. Зачем оставила одного?.. Ты что, не понимаешь, что это провоцирующая ситуация?.. Так теперь терпи!
Ей было нечего возразить. Всю дорогу до дома они молчали, спать легли в разных комнатах, но наутро оба постарались сделать вид, что ничего не произошло. Она и сейчас делает такой вид, но открывшаяся ей сцена у фонтана преследует ее все неотступнее и неотступнее, а в виски ей все долбит и долбит, и уже продолбил насквозь неразрешимый вопрос: как, как он мог?..
– И знаешь, что я поняла? – обреченно воззвала она ко мне сквозь тверские леса и чухонские болота своим мертвым насморочным голосом. – Я поняла, что
