одиночестве сидящей на берегу печального пруда, в котором отражается... На дочери, родившейся после соития с собственной матерью.
В пятый вагон от хвоста состава он вошел в девять часов тридцать семь минут — электричка как раз тронулась от платформы Отрадное. Только начиная с этой остановки можно было надеяться на продажу книги или шоколадки. Здесь вагоны плотно заполнялись жителями подмосковного Одинцова, торопящимися в Москву на заработки. Торговля шла плохо — в пяти вагонах Евлентьеву удалось продать одну книгу — какой-то хихикающей парочке, да еще старушка купила шоколадку, скорее всего в гости ехала, вот с подарком и заявится.
С трудом протиснувшись сквозь заполненный проход, Евлентьев уже хотел было шагнуть в тамбур, уже протянул свободную руку, чтобы открыть дверь, как почувствовал, что кто-то держит его, ухватив за куртку...
Он обернулся.
И столкнулся взглядом с человеком, сидящим на крайней скамейке. На лице его сияла радостная улыбка, волосы имели тот рекламный вид, который достигается ежедневными неустанными усилиями — они были рассыпчаты и подстрижены столь искусно, что усилия парикмахера были совершенно незаметны. И зубы его выглядели вполне рекламно — обладали той сверкающей белизной, которая тоже говорит об образе жизни, чуждом и недоступном Евлентьеву.
— Привет, старик! — весело произнес этот человек с какой-то профессиональной, отработанной доброжелательностью. — Как поживаешь?
— Да ничего... Ковыряюсь помаленьку, — ответил Евлентьев с некоторой растерянностью в голосе. — А в чем, собственно, дело?
— Ну ты, старик, даешь! — не то возмутился, не то восхитился незнакомец. — Не узнаешь?
И только тогда в смятенное сознание Евлентьева начало просачиваться слабое воспоминание об этом человеке. Похоже, что он его действительно когда-то знал.
Не то в улыбке, не то в голосе, а может быть, в самом обращении «Привет, старик!» послышалось что-то давно знакомое, тревожное.
— Ну! — поторапливал его улыбчивый незнакомец. — Ну! Еще одно усилие, еще одна попытка, и ты бросишься ко мне на грудь!
— Боже, — прошептал Евлентьев. — Боже, — повторил он и выронил свою сумку на пол. — Что с тобой сделала жизнь...
— А что она со мной сделала?
— Ты стал богатым, молодым и, похоже, совершенно здоровым!
— Да! Да, Виталька! Именно так! — Он встал, обнял Евлентьева, обдав того запахами диковинных духов, добротной одежды, обдав той уверенностью в себе и окружающем мире, которую дает жизнь обеспеченная и достойная. — Надо же — Виталька Евлентьев! — Незнакомец отвел Виталия на вытянутые руки и умиленно склонил голову.
А Евлентьев смотрел на старого приятеля Генку Самохина с чувством подавленности. Не было в его взгляде ни радости встречи, ни воодушевления. Ему вдруг стало попросту стыдно оттого, что не пахнет от него ничем, кроме пота, нет на нем белой рубашки с шелковистым галстуком, и волосы его никак нельзя было назвать рассыпчатыми, не светились они и не струились, его волосы были немыты и нечесаны, от него несло отвратительной водкой, а у его ног стояла бесформенная сумка с товаром, который никто не хотел брать, а если и брали, то только из жалости — уж больно несчастным выглядел продавец. Да, не столько продавал он свои книги и шоколадки, сколько просил милостыню. И в этом никто из пассажиров не заблуждался. Не заблуждался и сам Евлентьев, иначе не пил бы водку спозаранку, смог бы удержаться от дарового угощения.
— Да ты садись, старик! — воскликнул Самохин, увидев, что его сосед поднялся со скамейки.
Евлентьев сел, подтянул к себе сумку, затолкал ее ногами под сиденье, выглянул в окно. Часы на платформе Сетунь показывали девять часов пятьдесят две минуты.
— По тебе не скажешь, что ты на электричках ездишь, — сказал он, окинув взглядом нарядного приятеля.
— А я на них и не езжу! — рассмеялся Самохин. — У меня дача в Жаворонках, в основном там я и живу. А машина забарахлила с утра, не пойму даже, в чем дело.
— Какая машина? — спросил Евлентьев, заранее зная ответ и заранее зная, что его вопрос будет приятен Самохину.
— 'Мерседес'... Правда, не самой последней модели, но зато новый.
— Значит, и новые «Мерседесы» ломаются? — усмехнулся Виталий.
— Старик! Все ломается! Судьбы людские ломаются, а ты о какой-то железке! — воскликнул Самохин, но услышал, почувствовал Евлентьев, что вопрос его задел приятеля, не понравился тому вопрос. — Главное, чтоб мы не сломались, я так думаю! — это уже был удар, болезненный удар, Самохин явно намекал на то, что с Евлентьевым, судя по всему, это все-таки произошло.
— Ты прав, — кивнул Евлентьев, — я и в самом деле того... Похоже, сломался.
— Нет-нет, старик! Я не это хотел сказать! — Самохин прижал ладони к груди, и Евлентьев с какой- то внутренней усмешкой понял, что и ногти у его старого приятеля покрыты лаком, приведены в порядок руками умелыми и заботливыми.
— Да ладно тебе, — он махнул рукой не то на слова Самохина, не то на самого себя.
Электричка подошла к станции Фили. Часы на бестолковом угластом здании показывали четыре минуты одиннадцатого. Разговор двух старых приятелей продолжался около десяти минут. За это время многое изменилось в их взаимоотношениях.
Если когда-то они были на равных, то за эти минуты один поднялся на несколько ступенек вверх, второй опустился вниз.
— Тебе где выходить? — спросил Евлентьев, тяготясь и этой встречей, и разговором, который явно становился пустым и обременительным. Впрочем, тяготил он, похоже, одного лишь Евлентьева. Самохин оставался оживленным, говорливым и, кажется, готов был продолжать беседу до бесконечности.
— На Беговой выйду... Мне надо на Пушкинскую, там моя контора.
— Что за контора? — без интереса спросил Евлентьев, незаметно трогая ногой сумку под сиденьем. Эта поездка для него оказалась пустой — кроме одной книги и двух шоколадок, продать не удалось ничего. Встреча с Самохиным сломала все его надежды, и теперь он думал лишь об одном — побыстрее отправиться в обратный путь на Голицыне и попытаться хоть немного заработать на ужин.
— Ха! — весело воскликнул Самохин и, кажется, даже ногами взбрыкнул, услышав вопрос. — А я все думаю — когда же ты об этом спросишь, когда поинтересуешься, чем занимаюсь!
— Робел, — развел руками Евлентьев, — с виду ты вроде как новый русский, а они не любят отвечать на такие вопросы, таятся. У тебя как... На груди золотая цепь?.. Висит?
— Висит! — радостно кивнул Самохин. — Златая цепь на дубе том!
— Тяжелая?
— А! Ерунда! Двадцать пять грамм.
— Ничего, — уважительно склонил голову Евлентьев. — Дашь поносить?
— Хоть сейчас! — И Самохин полез за пазуху.
— Да ну тебя! — остановил его Евлентьев. — Шутки наши забыл? Помнишь, ты у меня просил — дай джинсы поносить... Помнишь?
— Было такое, — согласился Самохин, и опять Евлентьев заметил, что воспоминание это не было для приятеля радостным.
— Так где же ты работаешь?
— Старик, ты не поверишь... Я нигде не работаю...
Ни на кого не работаю. Я на себя работаю.
— Я тоже.
— Старик... У меня банк. Понял? Банк! Это тебе о чем-нибудь говорит?
— Говорит, — кивнул Евлентьев. — Как я понимаю, ты банкир?
— И неплохой! — расхохотался Самохин. — Банк небольшой, но с очень высокой степенью надежности. По надежности я вхожу в первую десятку Москвы. Конечно, среди банков моего пошиба. Так
