Трибунала, что она, стало быть, где-то в этих краях шляется, нас вызвали и велели ловить. Мы и поймали. Наше дело исполнять — мы исполнили. А только с ересью оно… ну, сам знаешь… опять же места здесь дурные, через болота переться… И по прибытии, значит, в Эрденон свидетельство особы духовного звания нам будет не лишнее… что при исполнении особо важного задания все было честь по чести.
От этого «честь по чести» Оливер чуть было не подавился. Он прекрасно помнил, в каком состоянии была женщина. И процедил:
— Особо важное задание? А я думал, это у вас приработок побочный — женщинами на стоянках торговать.
— А ты зубы не скаль. — Похоже, Оттар счел его слова за шутку. — Вам, шпакам, лишь бы поржать над солдатской долей! Подумаешь, поваляли парни бабу, от нее не убудет! А ты знаешь, какая это сука? Сколько она нашего брата солдата порешила — еще там, за рекой? Десять, брат, десять. Не меньше, чем здесь сидит.
— Подло и бесчестно! — выкрикнул сосед Оттару плосколицый, с багровым пятном на щеке, видимо, он прислушивался к разговору. И что это они так озабочены вопросами чести? — Заманит, завлечет и глотку перережет. Это же не баба, а чума в бабьем обличье, ее изловить — подвиг!
— Ты еще скажи, что оседлать ее — подвиг, — уронил Роланд со своего конца стола. — А те дохляки, которых она мочила, — это все шваль тримейнская, нам до них и дела нет.
По лицу Куртиса растеклась блаженная улыбка. И когда это он успел набраться, подумал Оливер, вроде и не пил много?
— А как она визжала… что это не она… ошибка, мол, вышла…
— А если это и в самом деле не она? — быстро спросил Оливер.
— Все они так говорят, — отрезал Роланд.
— Нет, братец, она, — сказал Оттар. — Нам сообщили — примета есть верная…
— А я-то думал: что ты у нее промеж ног разыскивал? — возопил кто-то, не видно кто. — Оказывается, примету… …..
— Заткнись! Так вот, видел, какая у нее башка? Волосы у нее обкорнаны под корень. Ни одна баба, ни девка по своей воле их не обрежет — позор. Вот мы всем под платки и совались.
— И не только под платки! — радостно сообщил Куртис.
— А эта и начала молотить: болела, мол, горячка была, лекарь обрезал… Врет —космы ей еще в Солане, в тюрьме срезали. А она сбежала. И нам: муж вроде помер, к дяде еду… К дяде… — скривился он. — Да и по прочим приметам — рожа там, рост — точь-в-точь. Она. И теперь нам с ней по этим чертовым болотам тащиться… а она, может, душу продала, накликать может…
— Там не черти ходят, по болотам-то, — сказал плосколицый. — Там эти… ну как их… как погнали их с Заклятых земель, им же надо приют себе искать, а болота — самое милое дело.
— Я тебя по стене размажу! К вечеру про Заклятые земли завел…
— А я и про Темное Воинство помянуть могу! — Роланд припечатал кулаком по столу, словно прихлопнув на месте готовую вспыхнуть драку. — Трусы, бабье! Болота испугались! С дороги не свернем — ничего не будет, а дорога там хорошая, ей, говорят, чуть не тысяча лет — верно, схолар?
Оливер проглотил привычный ответ и сказал:
— Да. Дорога крепкая. Я по ней ходил.
— Вот! Шпаки шляются, а вы… Упырей испугались? Мертвецов бродячих? Или все же беглых, что к Валу тянутся?
— Эй, скажешь тоже… Беглые сами этого болота как заразы бегают… — сказал солдат с пятном на щеке.
— А насчет Темного Воинства у нас средство есть. — Оттар ковырял пальцами в зубах.
— Это какое? — Куртис улыбнулся почти свято.
— А с тебя, моя милашка, штаны снимем и ко всем чудищам злобным задницей и повернем.
За такие слова могли убить что в Тримейне, что в Эрде, но Куртис по-прежнему улыбался, очевидно, он понимал юмор весьма своеобразно. Или у него с головой не все было в порядке, с такой смешливостью? Назревшая было драка рассосалась сама собой. Роланд выслал двоих солдат в караул.
— Вы хоть еретичке поесть вынесите, — сказал Оливер.
— Не твое свинячье дело, — тут же ответствовал один.
Второй, настроенный более добродушно, заметил:
— Да вынесем, не тужись. Нам ее живую доставить нужно, не дохлую. Опять же удовольствия от дохлой в дороге никакого. Хотя Зигги у нас, пожалуй, разницы и не заметит, верно, Зигги?
Воспользовавшись некоторым общим шевелением в зале, вызванным их уходом, Оливер поднялся в свою конуру. Немного посидел на лавке, подошел к окну. Наверху была тусклая, беспросветная тьма. Ни луны, ни звезд. Во дворе солдаты развели небольшой костер — выгребли солому из конюшни. Женщина лежала все так же неподвижно, не делая попыток повернуться или поправить задранный подол. Она казалась мертвой. Может быть, ей лучше и быть мертвой — до встречи с трибуналом, до допросов с пристрастием, до публичной казни — квалифицированной казни. За годы жизни в Тримейне Оливер не припомнил ни одного процесса о ереси, когда подсудимый был бы оправдан. Разница была в только в степени наказания. И он никогда не слышал, чтобы хоть одну женщину, представшую перед Святым Трибуналом, не казнили. Хотя, даже если ее оправдают, захочет ли она жить — после того, что с ней сделали?
Но эта женщина убивала людей, напомнил он себе. Делала она это повинуясь каким-то темным еретическим ритуалам или просто из корысти — она должна была сознавать, к чему это приведет.
Солдаты у костра играли в кости. Еще один, шатаясь, сполз с крыльца, добрел до забора и, прислонившись к нему, стал блевать.
Мертвые глаза женщины глядели в черное небо.
«Ты ждал перемен, — со злобой сказал он себе, — так вот тебе твои перемены. И других не будет».
И в этот миг полнейшей тоски и безнадежности, когда ночную тишину нарушали лишь ругань, сухой перестук костей да икота, он вспомнил то, что тщетно пытался вспомнить утром. Слова песни, слышанной еще до ученья, в Старом Реуте, и давно позабытые.
