– Ах, ну разве что Мицкевич, – с утрированно просветленным видом закивал Ираклий. Чувствовалось, его задело. – Как это я забыл!
– Конечно, в плоть и кровь вошло, – примирительно сказал я. – И не только в прошлом веке – и в этом… Считай, здесь одно из сердец России.
– Боже, какие цветы! – воскликнула Стася и кинулась с площадки вниз по отлогому склону, и длинное белое платье невесомым облаком заклокотало позади нее, словно она вздымала в беге пух миллионов одуванчиков. Изорвет по колючкам модную тряпку, подумал я, здесь не польские бархатные луговины… Но в слух не сказал, конечно.
– Серна, – ведя за нею взглядом, проговорил Ираклий – то ли с иронией, то ли с восхищением. Скорее всего, и с тем, и с другим.
Разумеется, зацепилась. Ее дернуло так, что едва не упала. Но уже мгновением позже любой сказал бы, что она остановилась именно там, где хотела.
– Признайтесь, Станислава Соломоновна, – крикнул Ираклий, – в вас течет и капля грузинской крови!
Она повернулась к нам – едва не по пояс в жесткой траве и полыхающих цветах.
– Во мне столько всего намешано – не упомнить, – голос звенел. – Но родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим!
– Действительно, – подал голос я. – И носик такой… с горбинкой.
– Обычный еврейский шнобель, – отрезала она и отвернулась, сверкая, как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона.
– Ядовиток тут нет каких-нибудь? – спросил я, стараясь не выдавать голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом и принялся перечислять:
– Кобры, тарантулы, каракурты…
– Понял, – вздохнул я.
Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер. Ираклий достал сигареты, протянул мне.
– Спасибо, на отдыхе я не курю.
– Я помню. Просто мне показалось, что сейчас тебе захочется, – он вытряхнул длинную, с золотым ободком у фильтра, «Мтквари». Ухватив ее губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось.
– От чего мы действительно можем кровью истечь, – сказал я, – так это от порывистости.
– Это как?
– Я и сам толком не понимаю. Навалиться всем миром, достичь быстренько и почить на лаврах. Только у нас могла возникнуть поговорка «Сделай дело – гуляй смело». Ведь дело, если это действительно дело, занятие, а не кратковременный подвиг, сделать невозможно, оно длится и длится. Так нет же!
Ираклий с сомнением покачал головой.
– Нет-нет. Даже язык это фиксирует. Возьми их «миллионер» и наше «миллионщик». Миллионер – это, судя по окончанию, тот, кто делает миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик – это тот, у кого миллионы есть, и все. В центре внимания – не деятельность, а достигнутое неподвижное наличие.
Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный барабан храма. Казалось, барабан плавится в золотом огне. Стряхивая пепел, легонько побил средним пальцем по сигарете. Вновь покачал головой.
– Во-первых, мы говорили о российской культуре, а ты говоришь о русском национальном характере. Уже подмена. А во-вторых, от чего характер действительно может истечь кровью – так это, прости, от какой-то упоенной страсти к самобичеванию. Даже поводы придумываете, как нарочно, хотя они не выдерживают никакой критики. Если следовать твоей логике – можно подумать, что «погонщик» – это тот, у кого есть погоны на плечах, – он легонько хлопнул меня по плечу, обтянутому безрукавкой, – а отнюдь не тот, кто скотину гонит.
– Уел, – сказал я, помолчав. – Тут ты меня уел. И где! В стихии моего языка!
– Свой язык слишком привычен. Бог знает, что можно придумать, если комплекс заедает. Со стороны виднее, – он опять затянулся и опять искоса взглянул на меня, на этот раз настороженно: не обидел ли. – Хотя что значит со стороны… Одной ногой со стороны, другой – изнутри. Как многие в этой стране.
Теперь уже я коснулся ладонью его плеча.
– Послушай, Ираклий. Вон те горы…
– Слева?
– Да, те, куда Тифлисский туннель уходит…
– Послушай, Александр, – в тон мне проговорил он. – Когда царь Вахтанг Горгасал, утомившись на охоте, спешился у незнакомого источника и решил умыть лицо, он опустил в воду руки и удивленно воскликнул «Тбили»! «Теплая»! Отсюда и пошло название города. Запомни, пожалуйста.
– Прости. Хорошо, но почему ты мне пеняешь, а в Петербурге и где угодно слышишь по десять раз на дню «Тифлис» и – ни звука?
Он бросил окурок и тщательно вбил его каблуком в сухую землю, чтобы и следа его не осталось.
– Потому что чужие его пусть хоть Пном-Пнем называют. Ты же не чужой. Понял?
– Понял.
– Будешь еще говорить «Тифлис»?
– Амазе лапаракиц ки ар шеидзлеба!
– И речи быть не может… – машинально перевел он, у него сделался такой оторопелый вид, что я засмеялся.
– Ба! Ты что, дорогой, грузинский учишь? И произношение как поставил!
– Увы, обрывки только, – признался я. – Разговорник полистал перед отлетом. А было бы время да способности – все языки бы выучил, честное слово. Приезжай хоть в Ревель, хоть в Верный – и себе приятно, и людям уважение. Но…
– Лопнет твоя головушка от такого размаха, – ухмыльнулся Ираклий. – Вот действительно русский характер. Уж если языки – то все сразу. А если не все – то ни одного. В лучшем случае – от каждого по фразе. Имперская твоя душа… Побереги себя.
– Дидад гмадлобт.[1]
– Не стоит благодарности.
– Я вот что хотел спросить. В те горы как – погулять можно пойти? Тропки есть? Или там слишком круто?
Ираклий нетерпеливо перевел взгляд на Стасю. Она была уже в шагах пятидесяти.
– Да-да, я ее имею в виду.
– Ну, Станислава Соломоновна-то, я вижу, везде пройдет, – он отступил от меня на шаг и с аффектированным скепсисом оглядел с головы до ног. Я улыбнулся.
– Обижаешь, друг Ираклий. Конечно, после тридцати я несколько расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма.
– О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не совершил восхождения на свою Фудзияму!
– Дорогой, при чем тут Фудзияма! – начал кипятиться я. – Просто трудный интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство ребят, залезших туда впервые и давших в двадцать восьмом году название, принадлежали к нашей конфессии!
Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды.
– А тебя оказывается, тоже можно вывести из себя, – сказал он. – Признаться, глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь присутствующие, я думал, ты ангел кротости.
Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами.
– Тебе и тяжело так от того, что у тебя всегда все всерьез, – негромко сказал Ираклий. – И у тех, кто с тобой – все всерьез.
