Образуется короткий туннель, с обеих сторон которого выбиты ниши, предназначенные для дорожных рабочих.
Толстый, который присоединился ко мне, спрашивает, что я ищу, я говорю ему о пропаже косметички. Мы обследуем еще двести метров путей: ноль, нет больше косметички, как нет монет в Министерстве финансов.
Она испарилась.
— Стой, глянь, что я нашел! — говорит Берю, наклоняясь. Он показывает мне мужскую перчатку из безусого пекари. Совсем новенькую перчатку. Эта вещь лежала не на рельсах, а перед одной из ниш, выдолбленных в бетонированной арматуре автодорожного моста.
Задумчивый, я засовываю ее поглубже в карман. Мы снова присоединяемся к группе пассажиров. Начальник поезда ушел за брезентом, чтобы прикрыть труп маленькой Клер.
— У тебя расстроенный вид! — говорит Толстый.
— Есть от чего, а?
— Думаешь?
Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать за собой.
Берю сохраняет расположение духа независимо от того, что перед ним — растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.
Чихал он на свою судьбу двуногого смертного. Не принимайте это за философскую черту. К тому же философия — это искусство усложнять себе жизнь в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия — это глупость. С этой точки зрения Толстый — законченный философ; он может видеть насквозь…
— Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А, — объявляет он, а его хитрый видон напоминает деревенский чугунок.
— Неужели?
— Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не веришь в ее идиотское падение?
— Что-то в этом роде.
— И ты прав, — допускает Пухлый, — потому что, скажу тебе, среди бела дня, даже если ты так близорук, что говоришь генералу: “Добрый день, мадемуазель”, невозможно принять дверь вагона за дверь сортира. Все равно видно, что она застеклена и сияет от солнца…
— Есть свидетель, — говорю я. — Мужик, который решил заняться тяжелой атлетикой со стоп- краном в моем купе.
— Почему в твоем? — настаивает Берю, который хоть и обладает низкочастотными мозгами, но в случае надобности умеет по крайней мере с ними обращаться.
Я поднимаю бровь.
А правда, почему в моем?
— Случайность, — говорю я все же. — Этот парень находился в коридоре напротив моей двери. Он влетел в ближайшее купе, логично, а?
— Ладно, а ты уверен, что в ту минуту, когда малышка начала рубать щебенку, этот хрен стоял перед твоим купе?
Я свистаю наверх все мои воспоминания. Вымуштрованные, они являются и выстраиваются в ряд, как сказал бы Шарпини.
Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент, когда Клер выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как совершил набег на мои ходули.
— Я в этом уверен.
— Одно предположение, — говорит Толстомясый, — а может, кто-то другой отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это время стоял на стреме?
— Определенно, — вздыхаю я, — он тебе не нравится. Зачем ему было дергать стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать…
Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые расстегнулись во время его шального перехода.
— Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!
Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.
— Что там за шум? — спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.
— Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, — говорит Берю, — иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.
— Послушай, Толстый, — бормочу я, — ты сегодня в ослепительной форме.
Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо… Пойдем возьмем интервью у этого мсье.
Воспоминания о “Мерседесе”, который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.
Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.
— Видишь, — злорадствует Толстый. — Твой дружок пошел погулять.
Кстати, как хоть он выглядел?
Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.
— На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?
— Да.
— Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.
— О'кей! Забирай малышкин сундук и мой, — говорю я. — Мы остаемся.
— И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?
— Действовать! — отрезаю я.
— Кое для кого спектакль закончился после первого действия, — острит Толстый.
Глава 2
Что называется, пойти проветриться
— Эй, там! Куда вы претесь? — ревет начальник поезда. Он собирается исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.
Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.
— С этого надо было начинать, — брюзжит он.
— Отправляйтесь дальше, — распоряжаюсь я. — На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.
Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.
Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана бесхитростная картина.
— Ну и что мы будем делать в этой дыре? — спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от
