руки: — Если дядя Винсент захочет перевести меня в другое место, он позаботится об этом сам.
— Ну, как хочешь, — согласился Теодор.
«А все из-за той девушки, — подумала Анна-Корнелия. — Теперь понятно, почему он писал такие письма».
На вересковых пустошах вокруг Зюндерта местами рос сосняк, высились купы дубов. Винсент проводил целые дни в поле, мечтательно всматриваясь в водную гладь прудов, — их было здесь множество. Иногда он рисовал — это было единственное его развлечение; он сделал несколько набросков в саду, в полдень из окна нарисовал субботний рынок, изобразил на листке бумаги парадную дверь родительского дома. Только рисуя, он забывал об Урсуле.
Теодор всегда сокрушался по поводу того, что его старший сын не пошел по стопам отца. Однажды вечером, возвращаясь от больного крестьянина, оба они слезли с повозки и пошли пешком. За соснами садилось красное солнце, вечернее небо отражалось в лужах, сизый вереск и желтый песок чудесно оттеняли друг друга.
— Мой отец был священником, Винсент, и я всегда считал, что ты тоже пойдешь по этому пути.
— Ты, кажется, думаешь, что я хочу бросить свое теперешнее занятие?
— Я говорю это на тот случай, если ты все же решишься… Ведь ты мог бы жить в Амстердаме у дяди Яна и учиться в университете. А преподобный Стриккер готов руководить твоим образованием.
— Ты советуешь мне уйти от Гупиля?
— Нет. Конечно, нет. Но если тебе там плохо… Ведь все меняется…
— Само собой. Но я не собираюсь уходить от Гупиля.
Провожать его на станцию Бреда поехали оба — отец и мать.
— Тебе писать по тому же адресу, Винсент? — спросила Анна-Корнелия.
— Нет. Я переезжаю.
— Я очень рад, что ты не будешь жить у Луайе, — вставил отец. — Эта семейка мне никогда не нравилась. Слишком много у них всяких секретов.
Винсент помрачнел. Мать положила свою теплую ладонь на его руку и ласково сказала, так, чтобы не слышал Теодор:
— Не печалься, мой дорогой. С хорошей голландской девушкой тебе будет лучше, — надо только подождать, пока ты как следует устроишься. Она не принесет тебе счастья, эта Урсула. Это не твоего поля ягода.
«И откуда только мать все знает?» — удивился он.
6
Приехав в Лондон, он снял меблированную комнату на Кенсингтон Нью-роуд. Хозяйка — маленькая старушка — ложилась спать в восемь часов. В доме царила мертвая тишина. И каждый вечер, борясь с собой, он жестоко страдал, его мучительно тянуло к Луайе. Он запирал дверь и решительно говорил себе, что будет спать. А через пятнадцать минут он непостижимым образом оказывался на улице и торопливо шагал к Урсуле.
Подходя к ее дому, он уже как бы ощущал ее присутствие. Это была истинная пытка — чувствовать, что она тут, рядом, и все же недосягаема, но еще хуже было сидеть дома и не коснуться хотя бы ее тени, не ощутить ее незримого присутствия.
Оттого, что он страдал, с ним происходили странные вещи. Он сделался чувствительным к страданиям других. Он стал нетерпим ко всему тому, что было фальшиво, крикливо-аляповато и что находило широкий сбыт. В магазине от него уже не было пользы. Когда покупатели спрашивали, что он думает о той или другой гравюре, он без обиняков говорил, что это просто ужасно, и покупатели уходили, ничего не взяв. Жизненность и эмоциональную глубину он находил лишь там, где художник изображал страдание.
В октябре в магазин явилась дородная дама в высоком кружевном воротничке, с пышной грудью, в соболях, в круглой бархатной шляпе с голубым пером. Дама попросила показать ей какие-нибудь картины — она хотела украсить ими свой новый городской дом. Обслуживал ее Винсент.
— Мне надо самое лучшее, что только у вас есть, — заявила она. — За ценой я не постою. Размеры такие: в гостиной есть две широкие сплошные стены по пятьдесят футов, есть стена с двумя окнами, промежуток между ними…
Он убил почти полдня, стараясь продать ей несколько офортов Рембрандта, превосходную репродукцию картины Тернера, где были изображены каналы Венеции, литографские оттиски кое-каких произведений Тейса Мариса, репродукции музейных полотен Коро и Добиньи. Покупательница безошибочно выбирала самое скверное из того, что показывал ей Винсент, и так же безошибочно, с первого взгляда, отвергала все, что он считал подлинным искусством. Шли часы, и эта чванливо-простодушная толстая женщина стала в его глазах истинным олицетворением того самодовольства и скудоумия, которое присуще среднему буржуа и вообще всем торговцам.
— Ну вот! — воскликнула она не без гордости. — Кажется, я выбрала картины на совесть!
— Если бы вы закрыли глаза и наугад ткнули пальцем, — сказал Винсент, — вы бы и то не выбрали хуже.
Женщина грузно поднялась, подобрав свою широкую бархатную юбку. Винсент видел, как она залилась краской от туго затянутого бюста до шеи, прикрытой кружевным воротничком.
— Вы!.. — завопила она. — Вы… просто дубина и деревенщина!
Вне себя она хлопнула дверью, высокое перо на ее бархатной шляпе сердито колыхалось.
Господин Обах был в ярости.
— Дорогой Винсент, — начал он, — что с вами такое? Вы упустили самую крупную покупательницу за всю неделю и вдобавок оскорбили ее!
— Господин Обах, разрешите задать вам один вопрос.
— Ну, что еще за вопрос? Кой-какие вопросы есть и у меня к вам.
Винсент отодвинул в сторону выбранные дамой гравюры и положил руки на край стола.
— Человек живет на свете только один раз. Скажите, как оправдать то, что он попусту тратит свою жизнь, продавая дуракам дрянные картины?
Обах и не подумал ответить.
— Если дела и дальше пойдут так, как теперь, — сказал он, — мне придется написать вашему дяде и просить его перевести вас в другой филиал. Я не могу терпеть из-за вас убытки.
Движением руки Винсент отстранил от себя тяжело дышавшего Обаха.
— И как только мы можем наживать такие деньги, продавая один хлам, господин Обах? И почему это люди, у которых есть средства, чтобы покупать картины, терпеть не могут ничего подлинно художественного? Или именно деньги сделали их тупыми? Почему же у бедняков, умеющих по-настоящему ценить искусство, нет ни фартинга за душой, чтобы украсить свое жилье гравюрой?
Обах пристально посмотрел на него.
— Что это, социализм?
Придя домой, Винсент взял со стола томик Ренана и раскрыл его на заложенной странице. «Чтобы идти в этом мире верным путем, — читал он, — надо жертвовать собой до конца. Назначение человека состоит не в том только, чтобы быть счастливым, он приходит в мир не затем только, чтобы быть честным, — он должен открыть для человечества что-то великое, утвердить благородство и преодолеть пошлость, среди которой влачит свою жизнь большинство людей».
Незадолго до рождества Луайе поставили у окна великолепную елку. Через два дня Винсент, прогуливаясь около их дома, увидел, что он ярко освещен и что к парадной двери сходятся соседи. Изнутри доносился говор и смех. Луайе праздновали рождество. Винсент бросился домой, торопливо побрился, переменил рубашку и галстук и поспешил обратно в Клэпхем. У крыльца он должен был минуту-другую постоять, чтобы перевести дыхание.
