В ее голосе звучал мягкий юмор, но смысл от этого не менялся. И он чувствовал: все так и есть.
— Вы коммунистка, мисс Лидиард? — спросил он.
Она рассмеялась и замотала головой. — Боюсь, мой дед по матери был баронетом. Мой отец — простой ученый, но в моих венах все равно течет голубая кровь. Я часть старого режима, которому еще предстоит быть смещенным великой революцией.
Он попытался улыбнуться. — В том, чтобы быть ученым, нет ничего простого. Люди науки — творцы будущего, а венозная кровь у всех голубая, пока она внутри вен. Вам ли, как медсестре, не знать этого.
— Я знаю, — отозвалась она.
— Все мы сделаны из одной глины, — продолжал он, стремясь во что бы то ни стало доказать свою точку зрения, несмотря на юмористический настрой их обоих.
— Не совсем, — она сама вдруг посерьезнела. — Я слишком долго пробыла на этой проклятой войне и наблюдала, как проливается живая алая кровь. И поняла одну вещь: все мы сделаны из
Сказав это, она осторожно высвободила свое запястье.
— Меня зовут Анатоль, — сообщил он. — Анатоль Домье.
— Я знаю, — сказала она. — И не забуду этого, не бойтесь.
— Я прошел сквозь Ад, верно? — голос его неожиданно дрогнул.
— Не оглядывайтесь назад. Смотрите вперед. Всегда смотрите вперед, и Ад вас не настигнет.
А потом она ушла. Он долго лежал, рассматривая потолок в трещинах, ощущая в воздухе сильный запах дезинфекции.
Запах этот был сильным, но к нему добавлялся легкий аромат, напомнивший ему аромат сирени однажды летом, много лет назад, когда они с матерью и отцом прогуливались вдоль зарослей. Ему тогда было не больше, чем сейчас Малышу Жану.
Затем, без всякой связи, он вспомнил Орлеанскую Деву и ее героическую оборону Франции от англичан. В награду за это ее сожгли на костре как ведьму. Сейчас она причислена к лику святых и, конечно, простила своих врагов, но он — атеист, и для него нет такого понятия — святость. Если, конечно, не считать тех англичан, что пронесли его многие мили от Шемин-де-Дам до Суассона, а за спиной у них свистели германские пули.
Что это была за авантюра — храбрая, героическая, безрассудная!
«Спасибо, — прошептал он. — Спасибо большое!» [5]
Пусть слишком поздно, но он должен был произнести это. В будущем сумеет сделать больше. Если война, и вправду, подходит к концу, то просветленным людям, вроде него, будет, чем заняться.
Однажды один человек оказался застигнутым жутким пожаром и погиб.
В его смерти не было справедливости. Это не было наказанием Небес или местью ангела мщения. Просто некому оказалось его спасти.
Полдюжины слуг, высланными людьми из соседней деревни Уиттентон, безуспешно пытались заливать огонь водой, которую таскали в ведрах из ближайшего ручья, но пламя им было не остановить. Единственное доброе дело, которое им позволила выполнить судьба — не допустить распространения пожара на конюшни, пока не увели лошадей.
Несколько очевидцев потом утверждали, что странного вида купол, выстроенный над чердаком дома несколько минут был освещен светом гигантской лампы — хэллоуинского фонарика или детской игрушки — прежде чем его стенки из цветного стекла почернели от дыма или потрескались от жара. Никто не знал истинного назначения этого причудливого украшения, но ходили упорные слухи об оккультных изысканиях погибшего. А кое-кто утверждал, будто быстро охватившее стены купола пламя не было настоящим огнем — но сошествием владыки Ада. Они, разумеется, ошибались.
Насколько можно было говорить об этом с точностью, в огне погиб лишь еще один человек, кроме владельца жилища — мальчик девяти лет, до недавнего времени проживавший у сестер монастыря Святой Синклеции в Хадлстоун-мэнор. Мальчика считали незаконнорожденным сыном погибшего, рожденным от проститутки из дома терпимости — но доказательств тому не было никаких. Мужчина только лишь платил за содержание мальчика, а потом и вовсе решил забрать его от монахинь.
Один из свидетелей — местный викарий — сообщал, будто видел женщину, выбежавшую дома сразу после начала пожара; причем, она не относилась к числу челяди. Он заявлял, что женщина выглядела сконфуженной, и этим объясняется состоявшийся между ними краткий разговор, когда викарий спросил, удалось ли владельцу дома спастись.
— Не таким образом, какой вы подразумеваете, — отвечала она. — Но он всегда считал жизнь в человеческом теле тюрьмой, худшим бедламом, чем в тюрьме настоящей. Подобно вам, он верил в бессмертие своей души и, без сомнения, думает, что его приключения только начинаются.
— Если его репутация такова, какой ее считают, боюсь, его шансы попасть на Небеса, увы, невелики, — — грустно ответил викарий. — Но осмелюсь надеяться, что он, хотя бы, успел примириться с Господом.
— Нет, — ответила женщина. — Он отправился в путешествие как исследователь, не боясь Ада и не надеясь на райские кущи, в поисках территорий, с коими человеческое воображение еще не знакомо. Это единственное спасение, в которое он когда-либо верил, единственное, которое желал обрести.
— Надеюсь, что вы ошибаетесь, — сухим, казенным тоном возразил ей служитель Бога. — Кто вы, раз так много знаете о разуме этого дьяволиста?
— Мое имя — Мерси, — ответила женщина, и ничего больше не сказала.
Погибшего никто не оплакивал — даже его слуги, хотя он не мог считаться жестоким или несправедливым хозяином. У него не было настоящих друзей, а многие из его знакомых терпеть его не могли — за его высокомерие и дурную репутацию. Некому было сказать, что мир без него обеднел. Но даже несмотря на слухи о его сексуальных извращениях и сатанизме, сестры монастыря Святой Синклеции решили отслужить по нему особую мессу и горячо молиться о спасении его души.
Бред Уильяма де Ланси уже прекратился. Неразборчивое бормотание, слетавшее с его уст, исчезло. Низко висящий гамак не раскачивался взад-вперед в такт содроганиям его тела. Беспокойство отца Мэллорна улеглось, и он смог себя убедить, что все будет хорошо. Змея, укусившая этого человека, была все же очень маленькой — много меньше той кобры, которая прежде кусала Дэвида Лидиарда — а смертельность дозы напрямую зависит от размера.
Мэллорн был очень рад наблюдать, что кризис прошел. Он ощущал себя ответственным за состояние укушенного. Именно он убедил де Ланси, Таллентайра и Лидиарда сойти с запланированного маршрута и, с одобрения Томаса Кука, сопровождать его в Восточную пустыню в поисках более древних реликтов египетской цивилизации. Конечно, он воззвал к их любопытству ученых, но в глубине сердца Мэллорн знал, что его главным мотивом была трусость. Он боялся идти в одиночку в дикую местность. Этот, никогда не покидавший его, страх, вечно заставлял Мэллорна стыдиться. И размышлял: не был ли порыв, приведший его в Общество Иисуса, простой сублимацией его тревог.
Скрытый страх заставил Мэллорна выступить, как только была натянута палатка. Сэр Эдвард Таллентайр пришел в палатку. Глаза баронета поблескивали при желтом свете фонаря, так, что на мгновение показалось, будто огонь — внутри него. Его темные волосы, как всегда, тщательно причесаны. Он был человеком порядка, и порядка сурового.
— Как он, святой отец? — спросил Таллентайр.
— Лучше, — ответил Мэллорн. — Много лучше. Я думаю, к утру он полностью оправится, но не помешает еще помолиться за него.
Последняя фраза прозвучала с оттенком иронии, ибо Таллентайр не делал ни малейшей попытки скрыть от иезуита свой атеизм. Баронет родился и был воспитан в католической вере, но отринул ее, и был в этом непримирим — как большинство отрекающихся. Несмотря на то, что сэр Эдвард считал его жертвой суеверия, Мэллорн все равно любил этого человека: Таллентайр обладал настоящим сердцем и стремился творить добро в мире.
