Так что лучше тихо-мирно, не посвящая компетентные органы, сдать девку крутому — и шито- крыто. И забыть, как в доме полкило золота ночевало.
Вопрос. Как крутому дать знать? И чтобы другие крутые не понабежали?
Объявление в газету поместить. Сигизмунд нервно хихикнул. Так, мол, и так, найдена вконец опустившаяся девка-наркоманка с золотой побрякушкой на шее. Побрякушка качеством вроде скифского золота, какое в Эрмитаже сберегается. Весит столько, что дурно делается. Девка лыка не вяжет и умом явно тронулась. Кто потерял — отзовитесь… Приписка: отечественной речью не пользуется. Обращаться по адресу…
Чушь собачья!
Стоп.
Сигизмунд поднатужился и сходу выродил приемлемый текст объявления:
«НАЙДЕНА БЕЛАЯ СУКА. К ОШЕЙНИКУ ПРИВЯЗАНА БЛЯХА ЖЕЛТОГО МЕТАЛЛА В ФОРМЕ ПОЛУМЕСЯЦА. НА РАСПРОСТРАНЕННЫЕ КЛИЧКИ НЕ ОТЗЫВАЕТСЯ. СУКА ОЧЕНЬ БОЛЬНА. ПОТЕРЯВШЕГО ПРОСЯТ ЗВОНИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ…»
Пошел, включил компьютер, набрал текст и распечатал в десяти экземплярах. Утром расклеит по двору и окрестностям. Кому надо, тот догадается.
Затем отправился проведать белую суку — чем она там занимается. Благо и тахта чего-то скрипела.
Войдя, он обнаружил, что злокозненная наркушница умудрилась сесть. Увидев его, что-то залопотала. Сигизмунд поприслушивался. Ни черта не понять.
Сперва девка просила. Потом требовала. Ничего, шалава, оправдываться в другом месте будешь.
— Ай донт спик по-эстонски, — сказал Сигизмунд. — Поняла, ты?..
— Игвильяу… — занудила девка в сотый раз.
— Ты в России, сучка! — рявкнул Сигизмунд. — Тут тебе не Ээсти, поняла? Не хер свои права сраные качать! По-нашему говори!
Однако говорить по-нашему девка наотрез отказывалась. И даже то обстоятельство, что находилась она в России, на нее не действовало.
Неожиданно зазвонил телефон. Быстро же его, Моржа, вычислили. Ай да бугор! Ай да крутой! Кому еще среди ночи звонить, как не ему?
Сигизмунд сорвал трубку и лихо гаркнул:
— Морж у аппарата!
Это была его любимая шутка. Друзья знали, а незнакомые шугались.
— Витю можно? — нерешительно проговорил девичий голосок.
— Передачу, девка, готовь. Сел твой Витя, — низким, нарочито-замогильным голосом мстительно сказал Сигизмунд и досадливо брякнул трубку.
Вздумала по ночам звонить, парням досаждать! Да еще не туда попадать, когда звонка ждешь! Ну, народ! Раздолбаи, одно слово. Пальцем в нужную цифру ткнуть не могут, обязательно промахнутся. Как только трахаются? Тоже, небось, не с первого раза попадают.
Когда Сигизмунд вернулся в комнату, первое, что он увидел, была большая лужа на полу. Пес, завидев хозяина, застучал хвостом. Девка лежала на тахте, воротила рожу. Гримасу брезгливую состроила. Кобели русские ей не нравятся! А кто ее сюда звал? Сидела бы себе за Нарвой и бед не ведала…
Обычно кобель, напустив лужу — а с ним такое случалось — вел себя немного иначе. Хозяина встречал, лежа на брюхе, и заранее щурился, ожидая побоев. Хвостом мел, чуть что — брюхо голое показывал: у собак лежачего не бьют. Это вам не люди.
— Та-ак, — грозно и с растяжкой начал Сигизмунд. — Вот, значит, ка-ак… А гуляли мы зачем? За кошками гоняться? Та-ак…
Кобель с готовностью пресмыкнулся. Вот ведь холуй.
Сигизмунд пошел за тряпкой. Подтер пол. Вымыл руки. Вернулся к пленной наркоманке. И только тут увидел, что подол у нее мокрый.
У себя дома, значит, мостовые с мылом…
Тут Сигизмунд сжал кулаки.
— Твоим денег не хватит, гнида, за тебя откупиться! Поняла?! Ты че, думаешь, раз русский — так и гадить можно? Ты у меня…
Девка вдруг начала краснеть. В глазах появилась ненависть. Совсем бешеными они стали. И заорала что-то в ответ. Поняла, видать. Долго орала. Замолчит, а после снова принимается.
И визгливо так, истерично.
И не по-эстонски она орала. Интонации другие. И не по-фински. Но все равно чудь белоглазая. Явно по-прибалтийски орет. Вон свистящих сколько.
А девка так надсаживалась — аж на тахте подпрыгивала. Чаще всего повторялось слово «двала».
Тут Сигизмунда осенило.
— Тебя что, Двала зовут? — Он оборвал ее гневную тираду. Ткнул в нее пальцем. — Ты, Двала!
Она окончательно рассвирепела. Замолчала, сопеть стала. Зенки белесые таращить. А Сигизмунд успокоился. Есть контакт!
— А что, — рассудил он, — красивое имя. Двала. А я — Сигизмунд. — Он ударил кулаком себя в грудь. И еще: — Сигизмунд — Двала, Сигизмунд — Двала…
До девки, вроде, что-то дошло. Пробилось, видать, в ее мультипликационный мир искусственных грез.
— Сигисмундс, — повторила она. — Харья Сигисмундс… Игхайта лант'хильд йахнидвала…
— Я те дам — «харя»! — обиделся Сигизмунд.
Она скорчила умильную морду.
— Харья! — сказала убежденно. — Махта-харья!
Стало быть, «харя» на ее языке вовсе не ругательство. А вот что?
— Что же мне с тобой делать-то?
Он достал из кармана золотую лунницу и покачал над ней, держа за ремешок.
Она вся так и встрепенулась. За лунницей глазами водить стала.
— Твое? Где взяла? Подарил кто или украла?
Понимал, конечно, что девка ему не ответит. Сам для себя говорил.
Тут девка, глядя на Сигизмунда, что-то моляще вымолвила. Отдать, небось, уговаривала.
Если это и впрямь отвязная подружка кого-нибудь из бугров, то будет лучше, ежели лунница вернется к владельцу вместе с носителем. А для него, Сигизмунда, самое главное сейчас — чтобы эта идиотка не сбежала. Иначе не отбрешешься потом.
С другой стороны, если девке дурной лунницу вернуть, глядишь, и успокоится. Может, ей без лунницы ходу назад нет?
Сигизмунд молча встал и, покачивая лунницу в руке (до чего же увесистая!) пошел в прихожую. Запер все замки на входной двери, а ключи сунул в карман старой куртки, что бесполезно висела на вешалке.
Ибо решил он, Сигизмунд, по доброте да мягкости, пленницу развязать. Не фашист же он какой- нибудь. Если девкины предки красных партизан на лесопилке живьем распиливали, то это не означает, что он, Сигизмунд, должен брать с них пример. Негоже это — на беззащитной сторчавшейся дуре за грехи ее предков отыгрываться.
Опять же, от лежания в связанном виде повредить она в себе чего-нибудь может. От супруги своей Натальи, гинекологически опечаленной дамы, ведал Сигизмунд: женский организм — механизм сложный и скудному мужскому уму недоступный. Повредится эта паскуда изнутри — не расхлебаешь потом неприятностей.
И вот, глядя на себя как бы печальными глазами записного миротворца, умиляясь на собственное добросердечие, отправился Сигизмунд наркоманку от пут избавлять. Кобель к тому времени догрыз уже
