Кребсу.
На следующий день зашел артиллерист проверить детонатор. Впоследствии он поздравлял нас с тем, что мы не попали прямо в рай, – все ракеты были выведены из строя сильнейшим холодом.
Четыре дня была такая сильная снежная буря, что, когда мы вышли, чтобы заступить на караул, с трудом могли пробиться к постам. Склады боеприпасов, разбросанные за развалинами завода, превратились в гигантский снежный холм, очертания обрушенных стен сливались с серым небом, все это выглядело туманным и зловещим.
Несение караула в таких условиях – это постоянная война со временем. Ты заступаешь и делаешь пару кругов по своему маршруту, но через полчаса начинаешь слушать свои часы, недоумевая, не остановились ли они.
Вилли был со мной. Он нагнул голову и сжался под порывами ветра. Мы топтались вокруг в снегу, пытаясь согреть ноги, пока у нас все не заболело.
Я крикнул Вилли:
– Давай подойдем поближе к стене, там не так дует!
Я пробрался к месту, с которого мог следить за складом боеприпасов, а Вилли шел вплотную за мной. Насколько я мог судить по его лицу, он выглядел как подросток.
– Скажи мне, – поинтересовался я, – это было твое двадцатилетие или девятнадцатилетие?
Он только что отметил день рождения.
– Девятнадцатилетие, – сказал он. Он был самым молодым в нашей группе.
Мы пожелали ему счастливого дня рождения и собирались сделать подарок, но все, что у нас было, это сигареты, а он не курил.
– Что нового пишут из дома?
Он получил очень милую посылку от матери на день рождения: носки, носовые платки, рукавицы, а также пару домашних тапочек. Все это было перевязано розовой ленточкой (было много зубоскальства по поводу этой розовой ленточки).
– Из дома? Тебе это будет не особенно интересно. Просто еще одно письмо от мамы – вещи, о которых всегда говорят матери.
– Ну давай же, расскажи об этом! Почему это мне не будет интересно? Что она говорит о твоем дне рождения? – Я подул в рукавицы, чтобы согреть руки.
– Она пишет, что отметила его дома с двумя моими тетками. Они все время говорили обо мне. Они меня жалеют. – Он выглядел обескураженным.
Я неторопливо очищал от снега ствол своего карабина.
– Что еще?
– Она дала мне совет: никогда не спешить, никогда не лезть на рожон. Говорит, что мне вовсе не нужно стремиться получить Железный крест. Думает, что все это ерунда.
Мои ступни были ледяными от холода. Просто позор, – но у нас до сих пор не было сапог на меху. Здесь, за линией фронта и на фронте, все оказывалось совсем не таким, как это себе представляли матери дома.
– Она также пишет, чтобы я держался подальше от женщин и не делал глупостей. – Вилли потер нос и натянуто улыбнулся.
Мало-помалу Вилли стал более общительным, и я видел, что он был рад излить душу кому- нибудь.
– Мать много молится за меня. Она говорит, что и мне следует все время молиться. Но я не особенно часто молюсь в эти дни. Не часто удается улучить момент для этого во всей этой нынешней неразберихе, верно ведь?
Я подумал: а когда я сам последний раз молился? Это, должно быть, было много лет назад. Вилли дал мне дружеский толчок к такому ходу мыслей.
– Еще она говорит, что я должен держаться с вами, ребята, с тобой и Францлом, и сказать вам, чтобы вы за мной приглядывали. Так что это ведь неплохо, а?
Я рассмеялся навстречу завывающему ветру, но мне совсем не было весело. Что я мог сделать, чтобы уберечь этого мальчишку от неприятностей? Я сменил тему разговора:
– Чем ты собираешься заниматься, когда кончится война?
– Буду учительствовать. Я имею в виду – получу ученую степень по историческим, географическим наукам и по немецкому языку. Дядя даст мне денег на учебу.
Несколько лет назад он потерял отца. Вилли снял одну рукавицу и достал из кармана платок. Потом вдруг сказал мне:
– Как долго, по-твоему, продлится эта война?
Я напряг глаза, всматриваясь в серую пелену перед нами. Мне показалось, что я вижу там какое-то движение. Может быть, собака?
– Вилли, – проговорил я быстро, – посмотри туда, где балка, видишь что-нибудь?
– Да, вижу. Кто-то ползет.
Я снял с предохранителя винтовку, вытащил правую руку из рукавицы и рванулся вперед, к движущейся цели – человеку! Когда он меня увидел, вскочил и бросился бежать.
– Хальт! Стой на месте! – крикнул я. – Стой!
Он бежал со всех ног. Я выстрелил ему в голову. Он петлял, потом споткнулся и упал прямо в сугроб. Увяз в нем, попытался выбраться, опять провалился, затем прыгнул как козел, все еще не продвинувшись вперед. Я спокойно прицелился. Расстояние было не очень большим, хотя видимость была слабой. Я не мог промахнуться. Но Вилли положил руку на винтовку.
– Не стреляй, – попросил он.
Я опустил ствол в полном изумлении:
– Что это с тобой?
Он выглядел как обеспокоенная птица.
– Может, он сдастся. В любом случае он не сможет уйти.
Довольно раздраженно я побежал к сугробу, Вилли следовал за мной. Но к этому времени человек выбрался на твердую почву. Он побежал назад, проследовал вдоль забора и угодил прямо в руки следующего часового. Неожиданно прогремел выстрел – и беглец упал.
Он умер через три часа в нашем сарае, не приходя в сознание. Из бумаг, которые были при нем – капитан Кребс велел Коваку перевести их, – было ясно, что этот человек – разведчик.
Вилли был очень расстроен происшедшим. Я пытался с ним спорить:
– Послушай, Вилли, если бы этот человек ушел невредимым, это могло бы стоить многих жизней нашим солдатам на фронте.
Вилли кивнул – во всяком случае, он знал, что я имел в виду. Но я был уверен, что, несмотря на это, парень попытается помешать мне стрелять, если что-либо подобное случится вновь.
Теперь мы двигались дальше на восток в своих автобусах, с чувством огромного облегчения, что другой части передана эта проклятая караульная служба. Но мы выдавали желаемое за действительное. Важная база снабжения ждала новых охранников. В специальном соединении, которому мы были приданы, сразу же отдали приказ до наступления утра прибыть к лагерю русских военнопленных, чтобы забрать оттуда партии подневольных рабочих для погрузочно-разгрузочных работ на базе снабжения.
Когда мы первыми входили в лагерь, то едва могли перевести дух. За металлической трехметровой решетчатой оградой, со сторожевыми вышками, пулеметами и прожекторами, расположенными через равные промежутки, находились тысячи русских, размещенных в убогих бараках. Каждый отдельный барак был окружен колючей проволокой. Все сооружение напоминало медвежью яму, и это впечатление усиливалось огромными кровожадными псами, которых охранники держали на коротких поводках. От всего этого места исходил мерзкий, тошнотворный запах. Он был уже нам знаком после того, как мы впервые столкнулись с колонной военнопленных, которых гнали на погрузку в товарные вагоны.
Один из лагерных охранников открыл дверь в барак и что-то прокричал. Заключенные потоком хлынули наружу, заваливаясь друг на друга. Резкие слова команды выстроили их в три колонны перед нами. Говоривший по-немецки староста, назначенный охраной, с необычайной грубостью старался изо всех сил
