Вадим Сергеевич Шефнер
«Людская единица»
Никаких родных у Вольки теперь не осталось, и его решили отдать в детский дом. Но детдом в городке был один, и он был переполнен. Завдетдома хлопотал о втором здании и расширении штатов, а пока Вольку оставили при казарме. Его временно взял на попечение фельдшер Дождевой и поместил в своей комнатке при лазарете. Этот Дождевой был человек не вредный, но ему, старому холостяку, ребят воспитывать никогда не приходилось.
Поэтому по отношению к Вольке он избрал принцип дружелюбного невмешательства. Он следил, чтобы этот двенадцатилетний мальчишка был сыт, и еще заставлял его дважды в день мерить температуру. А в дела Волькины он не вмешивался. Да и не до Вольки ему было.
Дело в том, что Дождевой всегда любил читать, но все некогда было — то германская, то гражданская. А теперь настал мир, лазарет опустел — и вот Дождевой повадился ходить на толкучку и покупать там книги, которыми с рук торговали обедневшие старушки из «бывших». Он покупал не выбирая, какие придется, а потом, сидя на своей койке, сгорбясь, быстро читал их одну за другой. Окончив «Княжну Джаваху» Чарской, он принимался за «Заратустру» Ницше, а от Ницше переходил к брошюре «Производство масла в Вологодской губернии». Память у него была сильная, но какая-то странная: она не отбрасывала ненужного, а впитывала все подряд, и в голове его творился сумбур — как во дворе, куда погорельцы стаскивают имущество из горящего дома.
Начитавшись до одурения, Дождевой откладывал книгу в сторону и произносил:
— Это надо обмыть и обмозговать.
Из тумбочки, что стояла возле его койки, доставал он большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик. Наливал из большой бутылки в стакан, а в маленький стаканчик — из маленькой бутылки. Брал этот стаканчик в руку и, держа его в некотором отдалении, с уважением оглядывал. Потом быстро, будто боясь, что Волька отнимет, он подносил стаканчик ко рту, вывивал его до донышка — и запивал из большого стакана.
— В нем — большая сила! — убедительно произносил он. — Хорошо быть медиком! И понимаешь все в медицине, и людям пользу приносишь, и вот спиритус вини с полным правом пьешь. У дураков спирт ум отнимает, а умным — ума прибавляет. Сейчас я обо всем на свете размышлять буду!
Чтобы не мешать Дождевому в его размышлениях, Волька тихо шел к двери.
— В школу опять не пошел? — окликал его Дождевой.
— Не хочется, — отвечал Волька. — Читаю ведь я хорошо. И потом все равно меня в детский дом скоро. Там своя школа. А пока я так буду жить.
— Вроде надо бы в школу ходить, — неуверенно возражал Дождевой. — Вот из уоно женщина приходила, спрашивала, почему не ходишь. Ну да если охоты нет — не ходи. Это кому как.
Там, в городской школе, что против пожарной каланчи, давно уже начались занятия. Но ребята в классе были веселые, шумные, у них были родители, а у Вольки никого не было, он среди всех был чужой. Он походил в школу два дня — и бросил.
Целыми днями шлялся он теперь по городку, по его пыльным улицам. Городок жил своей скудной, но цепкой жизнью. В нем начинался нэп, и возле вокзала уже открылся частный ресторан «Отрада». И на толкучке было шумно и людно; все новые ларьки вырастали на рыночной площади. Но покупать Вольке было нечего, и с рынка он быстро уходил. Не спеша брел на кладбище, на могилу отца.
На улочке, ведущей к кладбищенским воротам, тоже чувствовалось торговое оживление. Здесь продавали с рук бумажные цветы, хвойные венки, перевитые лиловыми и красными стружечными лентами. У самых каменных ворот, в нише, сидела толстая торговка семечками. Всепоглощающее тупоумие застыло в ее тусклых глазах. Лицо у нее было зеленоватое, раздутое, будто она когда-то утонула и долго пролежала в воде, а потом ее все-таки оживили и посадили сюда. Она сама безостановочно жрала свой товар, сплевывая шелуху на утоптанную землю; а часть шелухи попадала в корзину с семечками, в расписную деревянную латочку, которой она зачерпывала для покупателей их порцию. «Неужели у такой можно покупать?» — думал Волька. Однако покупали, да еще как.
Дойдя до отцовской могилы, он останавливался и смотрел на нее. Но ни этот крест, ни могильный холмик ничего не говорили его душе. Волька знал, что отца у него теперь нет — нет совсем, нет ни на земле, ни на небе.
И ничем его не вернешь.
Он шел обратно, разглядывая по пути кресты. Все дома в городке были желтовато-серые, тусклые, — а вот многие кресты на кладбище были яркие: зеленые, синие, розовые; некоторые были даже расписаны черными и белыми полосками, будто шлагбаумы. Такая уж мода была тогда в этом городке. А к одному кресту была прибита деревянная подсадная утка, чтоб всем было понятно, что лежит здесь охотник.
Пройдя под воротами, миновав торговку с лицом утопленницы, Волька не спеша возвращался домой.
А казармы все пустели, пустели. Почти все командиры и красноармейцы, которых Волька знал, были уже отчислены. Но в главном здании, в большой комнате с белыми стенами, против парадной лестницы еще стояло полковое знамя и возле него — часовой. Значит, полк еще существовал. Эта комната со знаменем была как прогалинка в лесу поздней осенью. Уже подступает зима и почти всюду снег, но где-то в лесу чернеет кусочек теплой земли, не занесенной снегом. И пока есть эта прогалинка — зима еще не настала. Вот когда и прогалинку заметет снегом, тогда — все.
И еще была конюшня.
Кони нужны и пехотному полку — обозные, служебные кони. Часть их уже куда-то забрали, но десяток коней еще оставался. Волька очень любил ходить на конюшню. Это было длинное здание с маленькими полукруглыми окнами, расположенными очень высоко; здесь всегда стояли уютные сумерки. И пахло здесь сеном, конским потом и навозом, — этот запах действовал успокаивающе.
И в самих конях было что-то надежное и спокойное.
Они жили своей прочной, раз навсегда установленной жизнью, они не боялись перемен, не думали о своем будущем. В том, как мирно и неторопливо жуют они сено, в том, как спокойно и дружелюбно глядят на Вольку, когда он подходит к ним, чувствовалась их сила и добрая уверенность в своей необходимости.
В углу конюшни стоял любимый Волькин конь Яська.
Когда-то у него было другое, длинное и звучное имя, но имя это все забыли. Этот конь уже никуда не годился.
У него была ранена правая передняя нога. Еще в самом начале гражданской войны он спас командира полка, Как-то, так вышло, что конь прикрыл его от пули и коня ранило, а командира — нет. С тех пор Яську держали ори обозе. Его ничем не нагружали, он, прихрамывая, всюду шел за полком сам по себе, как человек. Того командира потом все-таки убило, но Яську все равно держали при части. Это был очень спокойный и умный конь.
Волька входил в конюшню, здоровался со старшим дежурным Быреем и давал Яське кусок хлеба с желтым сахарным песком. Конь мягко брал хлеб с ладони и жевал его, благодарно покачивая головой.
Бырей всю жизнь был при конях и толковал о них, как о людях. С людьми же водился мало и разговаривать с ними не любил. Но к Вольке он относился хорошо и задавал ему разные вопросы.
— Что нового в полку слышно? — спрашивал он.
— В полку ничего хорошего, — степенно отвечал Волька. — Музыкантов вчера отчислили. Уже уехали. А комиссара Сеппа в округ опять вызывают.
— А тебе, значит, в приют скоро?
— Теперь приютов нет, — разъяснял Волька. — Теперь детские дома. Меня в детский дом.
— Это что в лоб, что по лбу. Все равно станешь приютской крысой, если пойдешь. Там тебя заморят — своих косточек не найдешь. Тебе в цыгане надо тикать. С цыганами не пропадешь.
— Я, может, в беспризорные пойду. Я еще подумаю.
